Грузились сильно затемно. Ночь наступала густая, сырая, осенняя. Заехали ко мне за котом. Квартира опустела, казенно оделась в чехлы. Мартин спал на кровати теплым калачиком, закрыл морду лапками — ничего не подозревал. Понес его в машину растерянного. Фонари глазуньей булькали в пасмурной копоти. Новопесчаная улица вынесла в реку проспекта. Фотовспышками глядел на слепящие тоннели, торжественно-мрачные дома, автомобильную сутолоку огромного города, — чтобы запомнить.
Мчались по платной трассе на Петербург, глотали версты. На полпути ливень лег стеной, потом затопил озябший туман, — на 130 летел наощупь. Каждый час останавливался, минут десять дремал, но все равно засыпал за рулем раз шесть — впервые в жизни.
Утром объезжали Петербург, пробивались по пробкам очередного рабочего дня. Дальше — через перешеек, к финской границе. Розовый гранит обступал мокрое шоссе. Плетьми качались, цеплялись за камни сосны. Осень не скупилась на краски, разбегалась с сельг желтым, палевым, медным, багряным лесом, ощетинилась изумрудными макушками елей. Дорога змеилась в даль, тонко прорезала скалы укачивающим, волнистым серпантином. Россия оставалась позади, в медленных северных сумерках.
За Сортавалой на посту автоматчик с улыбкой вернул паспорт — в списках на мобилизацию не значился. На таможне сотрудницы участливо помогали. Интеллигентный ветеринарный врач возился с декларациями на кота: написал их на всякий случай аж три — для разных стран.
Шлагбаум лязгнул за кормой. Прощай, Россия! Мучительно долгая финская граница в Вяртсиля. Через четыре часа ее закрывали для российских туристов. Прошли к позднему вечеру. Сине уплывал пасмурный день над простором севера. Леса обступали полками. Сомкнула очи тьма над невидимыми озерами. Фары выхватывали одинокий треугольник во мраке.
Спустя сутки пути, совсем без сил, остановились у гостинцы в Савонлинне — в сердце озерного края Финляндии. Утром наступал первый день на чужбине. Куда-то звали пароходные гудки, туманно прели лесистые рукава озер, могучий замок мрачно реял над скалой. В сырой мгле горела чужая осень…
Так год назад мы с родителями покинули родину. Надолго ли? Выбор сделан. Шлагбаум опустился, хотя пока и остается открытым. Почему я уехал? К мобилизации лично я относился философски: для себя твердо решил — на войну не пойду и будь что будет. Полгода я привыкал к новой жизни, но дом уже не казался домом как раньше. Стало несносным невольно солидаризоваться с войной, оглядываться по сторонам, стеснять себя в словах и делах. Да, сложно сразу было оставить то, всегда казалось твоим по праву рождения. Грела надежда, что впереди — новое, что удастся собрать рассыпанные войной личные камни.
Я ехал в неизвестность, но все сложилось удивительным образом, совсем не как предполагал. Раны кровоточили, выручала самозаморозка, а вокруг сияли зарницы удивительных встреч, совпадений, появлялись нежданные повороты.
Я позволяю себе в меру оглядываться. Порой смотрю фотографии из прошлой жизни, грею и раню себя — та жизнь уже никогда не вернется. Вот вид с балкона недавно отремонтированной квартиры на Песчаной. Деревья устилают кронами двор, белая подкова мансарды сталинки напротив, вороны играют в лазурном мартовском небе… Я отчетливо помню каждый момент полутора счастливых лет, проведенных там. Не забуду и удушливого одиночества последних месяцев. То одиночество сторожило, лишало воздуха, глядело неотступно и пронзительно с вешалок, с безделушек на подоконниках, фотографий, из каждого предмета. Теперь жизнь этого дома продолжают сестра с мужем — он им приносит счастье. Так лучше!
Родная земля высохла, мелко рассыпалась в тряпичном мешочке. Глажу его, вспоминаю Абрамцево. С детства родные места, поле и лес, птицы в саду, аксаковский родник. Вздрагиваю: последний взгляд на дом черной осенней ночью, на уже далекий, прощальный свет его окон. Незримо и неслышно падают желтые листья…
Из каменных труб Риги ползет низко дым, в нем ловлю запах горящих дров дачной печи. Протяжно электрички стонут в осенней Юрмале — я слышу такой же стон поездов на даче за родными дубами и кленами.
Вспоминаю Ярославль, Ростов… дружеские вечера, поиски затерянных троп, рябиновый закат над озером и Яковлевским монастырем.
Дела не дадут места долгой тоске. Да она и кощунственна. Нам ли роптать? Миллионы людей потеряли близких, кров, надежду… Мы же только рассеяны, а в чем-то едины сильнее.
Я особенно тепло говорю с далекими друзьями. В России люди привыкают к действительности, укрепляют домашние замки, любят, созидают. Страна живет, как говорил белоэмигрантский публицист Петр Струве, — «подъяремная». Здоровые силы затаились. Кто-то зовет обратно: «Ничего не изменилось». Но для меня мучителен сам факт принятия, невнимания и страха, поэтому пока — нет. Сейчас стране приношу больше пользы из-за рубежа.
За горькое время разлук много людей открыли, свои двери и сердца, протянули руки повсюду — от призрачной Суоми до моравских гор. Главные уроки этого года — уметь довериться Богу, не пропустить Его знаки, благодарить и не строить далеких планов. И, конечно, когда из-за туч блеснет солнце, нельзя забывать о горе вокруг и о том, сколь мало нужно человеку.
А пока над Ригой воют, колдуют ветра, гремят крышами домов-крепостей, нещадно треплют, рушат деревья, кидаются дождем и градом в рыдающие окна. Волнительно и пленительно-жутко вглядываться в краски той прощальной осени, в ее безнадежные надежды бывшие и несбывшиеся.
