Некоторые называют их фигурами влияния, некоторые властителями умов. Я называю их гопниками

Никто из них не хочет просто приехать и поработать, нет, все обязательно хотят оставить глубокий след: что-нибудь выкорчевать, где-нибудь взорвать, куда-нибудь втемяшить, – лишь бы подольше потом не заживало. «В чужой монастырь со своим уставом не ходят» – это, милые, позавчерашний день. «В чужой монастырь со своим уставом ходят» – вчерашний. Сегодня в тренде забуриться в чужой монастырь не то что без устава, но вовсе без башни и тормозов.

Их, таких, очень мало, если верить социологам. Но они, если верить телевизору, всегда наверху. Некоторые называют их фигурами влияния, некоторые властителями умов. Я называю их гопниками – по строчке из песни Майка Науменко про тех, кто сметает всё на своём пути. «Это гопники, – пел Майк. – Они мешают мне жить». И я пока не знаю более точной характеристики для моих персонажей.

А ещё они для меня совки. Те самые, истинные, для которых природа (в том числе – человеческая) не храм, а мастерская, и кто-то там в ней у них работник. «Здесь взрывы бесшабашные спалят кулацкий лес и пашню срежет башня Чернобыльской АЭС», – написал с четверть века тому назад Михаил Коковихин. Написал о коммунистах, а получилось – о гопниках. Потому как коммунисты наши нынешние против них – так, детские совочки. 

В детали и нюансы такой не вдаётся, но главное выхватывает из пейзажа ловко, как хамелеон – муху: в момент. Поставьте такого президентом Франции – и завтра он запретит французам картавить. Сначала с 23 до 8=00, потом в предприятиях общепита, потом по субботам и воскресеньям и далее всегда. Назначьте такого премьером в Бразилию – и завтра он запретит бразильцам карнавалить. Выведет на улицы народные дружины, организует круглосуточное дежурство, выставит дополнительные наряды на местах традиционных гуляний и далее везде. Или, вы думаете, в бедной и полуразрушенной Кировской области нечего выкорчёвывать? Призовите такого в кировские губернаторы, и завтра он найдёт, что. Вот только, боюсь, мы после него ничего своего уже здесь не отыщем.

Никто из них не хочет просто констатировать, что, мол, да, проработал я там пять лет и, чем чёрт не шутит, кому-то от работы моей, может быть, легче стало в этом неуютном краю. Нет: каждый спешит растрезвонить, как жёстко он переломил, как радикально урыл, как кардинально отформатировал. В детали и нюансы такой не вдаётся, откуда ему знать, переломилось ли оно или всего лишь треснуло и когда-нибудь потом срастётся, но уже навыворот и вкривь? Откуда ему знать, что урытое им и было, может, тем единственным шансом, который ещё оставался у этих, так и не разгаданных им людей?  Он выхватывает главное. Если предмет движется – он отдаёт ему честь, если не движется – красит. Он завтра всегда знает, почему сегодня не случилось то, что он предсказал вчера. Он фигура. Он властитель дум.

Но если вам всё-таки удастся однажды прилёпать на лацкан его пиджака бумажку со словом «гопник», то все реально будут думать, что это бейдж.