Был ли один из самых советских писателей на самом деле советским писателем?

 

Проза Валентина Катаева мне нравилась с ранней юности. Нравился его свежий язык, энергетика, задор, юмор.

Правда, кое-что вызывало недоумение. Например, почему в его лучшем советском романе «Время, вперед!» отрицательные герои высказывают верные мысли о том, что строительство – это не французская борьба, а положительные герои, прямо как дети, занимаются этой самой «французской борьбой» – устраивают на всю страну соревнование, кто больше сделает замесов бетона за смену?

Я в студенческую пору трижды ездил в стройотряды, где помногу часов месил бетон. Только нашу работу оценивали не по числу замесов, а по тому, что мы из этого бетона построили. Фундамент дома, например. А у Катаева получилась какая-то пародия на стахановское движение.

Не успел я как следует повзрослеть, а Катаев снова удивил. Один за другим стали выходить его произведения, абсолютно непохожие на то, что он творил ранее. Более того, они были совершенно не похожи на то, что творили другие советские писатели. Он сам свой стиль определил как «мовизм» от французского слова mauvais– «плохо».

Нет, писал он вовсе не плохо, а даже намного лучше, чем раньше. Только по-другому, совершенно выбиваясь из рамок социалистического реализма, да и вообще из каких-либо рамок. А в «Траве забвения» много и с пиететом рассказывает про яростного антисоветчика Ивана Бунина, которого, оказывается, Катаев считал своим единственным учителем.

Катаевские «мовизмы» – это симфонии в прозе. Но в них нет-нет, да и попадаются фальшивые нотки. Изумительный метафорический язык, и вдруг слышишь советские штампы: «врангелевские недобитки», «не понял революцию» (это про Бунина)…

В начале 80-х годов прошлого века Катаев добил меня окончательно. «Новый мир» опубликовал его повесть «Уже написан Вертер». Прочитав, я испытал восторг и ужас одновременно. Восторг от того, как написано, и ужас от сюжета. Повесть рассказывала о зверствах чекистов в Одессе во время гражданской войны.

Я к тому времени имел смутное представление о сталинских репрессиях, но ничего не знал о красном терроре. Катаев раскрыл мне глаза: он рассказал о деятельности чекистов с такой беспощадностью, как мог это сделать только ярый враг советской власти вроде Бунина. Но Бунин такого написать не мог, потому что, даже живя в это время в Одессе, многого не знал. А Катаев написал так, как написал бы очевидец. Более того, человек, переживший то, что там описано.

Я вспомнил про «Вертера» несколько лет назад, когда после почти двадцатилетнего перерыва побывал в Одессе. Гид показала нам на бывшую одесскую тюрьму и, между прочим, сообщила, что в ней в ожидании расстрела томился Валентин Катаев и его младший брат Евгений (будущий Евгений Петров – один из соавторов «12 стульев» и «Золотого теленка»). Она также добавила, что Катаев в гражданскую был белым офицером.

Как же так! Бывший белый офицер, а пишет «Время, вперед!» и «Я сын трудового народа!» С другой стороны, понятно, откуда взялся «Вертер». Самого Катаева чекисты чуть не расстреляли.

Недавно я перечитал его «мовизмы» – «Алмазный мой венец», «Святой колодец», «Траву забвения», «Кубик» и, конечно же, «Вертера». Вновь испытал потрясение, особенно от «Вертера». Потрясла, как говорят журналисты, подача материала – через сложный ассоциативный ряд, через трагическую поэзию Пастернака, который к этим событиям не имел никакого отношения.

Так какой же Катаев писатель – советский или антисоветский?

К счастью, теперь нет необходимости искать разгадку в архивах. Достаточно перепахать Интернет, что я и сделал. И вот что получилось в сухом остатке.

Юный Катаев – убежденный монархист. Свои первый стихи публикует в черносотенной газете. За свои убеждения готов отдать жизнь, а потому, как только ему стукнуло 18 лет, уходит на фронт Первой мировой.  Дважды ранен, дважды награжден Георгиевским крестом и орденом Святой Анны IV степени, получил дворянство.

Пока поправлялся от ранений в родной Одессе, русская армия прекратила свое существование. И Катаев вступает в белую армию гетмана Скоропадского. Но режим гетмана держится на немцах. Немцы уходят, а что происходит с его армией, мы знаем из «Дней Турбиных» и «Белой гвардии» Булгакова.

Одессу занимаю красные. Есть версия, что Катаев участвовал в белом подполье, а для маскировки призывал на писательском кружке поддержать большевиков.

 После ухода красных идет, опять же добровольцем, в армию Деникина, служит в чине подпоручика на бронепоезде, пока его не сваливает тиф.

Снова лечение в одесском госпитале. Но пока он метался в тифозной горячке, белые покинули его родной город. Выздоровев, Катаев ввязывается в очередной раз в подпольную борьбу, только вскоре выясняется, что он вступил в организацию, созданную чекистами с провокационной целью. Полгода ожидания расстрела (почему взяли его брата, вообще непонятно), затем чудесное освобождение. Какой-то харьковский чекист, приехавший с инспекцией, узнал в нем поэта, призывавшего поддержать большевиков.

Катаева выпустили. Но за время его заключения прежняя Россия рухнула окончательно – белые покинули Крым. Он чудом остался жив, а его Родина умерла. Вместе с ней и его идеалы. Как жить?

Катаев выбрал путь литературной проститутки (будем называть вещи своими именами). Писал то, что хотела новая власть, причем талантливо. И жил хорошо. Подписывал всякие письма против «врагов народа», но сам ни на кого не доносил и никакого рвения не проявлял. Более того, в конце тридцатых пытался заступиться за Мандельштама. Пока ему не намекнули, что он вообще-то сам в списке «врагов народа». И на этот раз повезло. Уцелел во время репрессий.

И вот на склоне лет что-то надломилось в маститом писателе. Когда умерли или погибли почти все его друзья, а также родной брат (Евгений Петров погиб, когда покидал в 1942 году занятый немцами Севастополь), Катаев стал писать иначе. Честнее с каждой новой книгой, пока не создал «Уже написан Вертер», где нет ни одной фальшивой ноты.

Возможно, этот перелом стал результатом пережитой им клинической смерти, о которой он упоминает иногда в своих «мовизмах». Я думаю, Катаев остался верующим человеком (а судя по его «мовизмам», это так и есть), и понял, что раз Всевышний подарил ему еще несколько десятков лет жизни, то должен выполнить свой истинный писательский долг. Может быть даже в какой-то мере искупить литературные грехи того времени, когда он вынужден был откровенно врать в угоду не любимой им власти.

Убежден, Катаев предстал перед Всевышним с чистой совестью. А, главное, он навеки останется в русской литературе. Его «мовизмы» – потрясающие свидетельства его времени. Если бы их не было, то о Катаеве помнили только как об одном из многих столпов совершенно устаревшего соцреализма, а также как о человеке, который свел воедино своего друга Илью Файнзильберга и родного брата, от чего родился писатель Ильф и Петров. Что, конечно, немало, но недостаточно, чтобы считаться классиком.