В политических оценках деятельности властей материкового Китая нередко встречается определение «атеистический», но это категорически неверно. Пекин не издает атеистических журналов и не формирует атеистические представления о мире. Иногда утверждают, что однопартийный режим продвигает «черное конфуцианство», искаженную версию древнего учения, но это примерно то же самое, как полагать, что Юрий Лужков практиковал «черное православие».
Чтобы ощутить тот парарелигиозный тренд, который продвигает однопартийный режим материкового Китая, следует внимательнее присмотреться к опыту бывшего мэра Москвы. Юрий Лужков представлял себя «спасителем» народа от зла и ереси, тогда как религиозные общины должны были удовлетворяться подчиненностью в системе «патриотических» подачек. Отражением этого стали экзотические проекты на Поклонной горе, где под «Никой на игле» предлагалось соорудить храмы четырех религий, объявленных «традиционными»; подобным же образом формировался проект в Отрадном. Мэрский скульптор Церетели получил в Нижних Мневниках участок, на котором запланировал храм Очищения души, представляющий собой символическое древо жизни с ветвями, отображающими все мировые религии. И еще не так давно заявлял о начале сооружения 15-метровой хрустальной часовни Александра Невского в виде пирамиды с основанием 8х8 м, распоряжение о строительстве которой на Манежной площади бывший мэр Лужков подписал еще в 1999 году.
Почти каждый, кто бывал в материковом Китае, знает, что среди настоящих древностей легко встретить новодел или надпись, сделанную современным партийным руководителем. Так и в Москве в рамках предвыборной кампании Лужкова на месте взорванного храма Христа Спасителя возник новодел, чаще называемый ХХС, где он собственной рукою что-то намалевал среди росписей Церетели. Раскручивая свою «душеспасительную» работу, которую он позже охарактеризует как «джихад» московских властей, он отменил номер 666 в списке автобусных маршрутов и объявил о запрете гей-парада как «сатанинского шабаша». Но архитектурной доминантой этой работы должен был стать восстановленный памятник Дзержинскому, который описывается как великий благотворитель, помогавший вдовым и сиротам. Даже скромные социальные выплаты Лужков – как партия в Пекине - представляет как собственные пожертвования нуждающимся, словно бы выдает эти средства из своего кармана.
Следовало бы также упомянуть о «георгиевцах» и почитании северокорейского вождя, о проекте поворота рек, который более всего указывает на идейную близость Лужкова с Пекином, но интереснее указать на истоки. Как лужковский «джихад», так и непримиримая «борьба с расколом» в Пекине, берут свое начало в мироздании сталинского периода, центральной практикой которого было обозначено вечное поклонение мавзолеям мертвых вождей. Думается, одно из “космических” писаний, опубликованное в научно-популярном журнале (Владимир Щербаков, «Техника – молодежи», 1967, №2) к 50-летию установления однопартийного режима в Москве, превосходно показывает, насколько идеология того периода отличалась от атеистической.
СТАРАЯ МОСКВА
Рассказ из будущего
Они прошли на площаль и остановились возле Мавзолея. У входа застыл красноармеец в старом шлеме, с винтовкой в крепко сжатой руке. Мягкие хлопья снега падали на его шинель, на большие ботинки, зашнурованные тесемками.
- Совсем как живой, - тихо сказал Вольд.
Они подошли ближе. Вверху горели красные звезды. Заснеженные елки прижимались к побелевшим стенам. Где-то далеко рокотали пневматические поезда и машины, вспыхивали и гасли огни, шумели люди – на тысячах проспектов Новой Москвы. Здесь же было тихо. Только снег шуршал в синем вечернем воздухе.
- Шусс был хорошим архитектором. Здесь чувствуется прошедшее столетие, - Морера говорил по-русски почти без акцента. Он был в Москве проездом в Астроград. Завтра они улетали.
- Не Шусс, а Щусев, - поправил Вольд, любивший точность.
- Этот мавзолей так прост и строг, - сказал Морера.
- Да. Вся Старая Москва оставлена, как вечный памятник... Когда-то по ее просторным улицам и площадям сновали машины и ходили люди, теперь же эти улицы не вместили бы и сотой части москвичей.
- В Риме тоже есть Колизей.
- Это совсем не то... не так.
Было уже поздно. Шпили, каменные стены, дальние дома, шатры Никольской и Спасской башен словно растворились в морозном воздухе. Только у горизонта, за темными домами светилось зарево – огни Новой Москвы.
Они вошли в Мавзолей, шагнули в другое тысячелетие. Они остановились перед человеком с усталым лицом и запавшими глазами. Казалось, он спал после смертельно большой работы. Мягкие волны освещали его лицо, костюм с пуговицами грубой работы, стекла саркофага.
Вольд поднял глаза. Матовые стены как будто раздвинулись, и он так ясно, так отчетливо увидел людей – солдат в обмотках и рваных шинелях, рабочих, женщин и мужчин. Худые, потемневшие лица. Вот он, Ленин, среди них – живой, улыбающийся, он разговаривает, шутит, смеется, потом на минуту остается один и, отложив перо, поднимает голову...
- Нам пора, - сказал Вольд.
У входа в Мавзолей все так же неподвижно стоял Красноармеец.
- Он охраняет его, - сказал Морера.
- Говорят, Красноармеец появился здесь ночью. По крайней мере поэт утверждает, что так и было: «Красноармеец пришел из Прошлого, чтобы навсегда остаться здесь».
Они медленно отошли от Мавзолея. Начиналась легкая метель. Ботинки Красноармейца занесло снегом.
Сквозь снежную завесу они долго различали его фигуру на фоне старых каменных плит.
