Мой дед — советский военнопленный. Провел в концлагерях на территории Германии три года. За что после Второй мировой войны провел еще три года в местах принудительного содержания уже на территории России: год на восстановлении Беломорканала и два — на солекамских лесоповалах на Западном Урале.
После освобождения из лагерей дед завербовался на работу на Северный Урал. Там на территории Ивдельлага родилась и я.
Папа назвал меня Любой. В честь своей младшей сестры, учительницы из Барнаула.
Но я всегда воспринимала свое имя как часть слова «Любо-пытство». Эта черта моего характера была, по-моему, врожденной.
Движимая этим самым любопытством, однажды зимним студеным вечером, будучи «на жительстве» у дедушки с бабушкой, захотела домой. Было мне четыре года. Стала громко настаивать. Пока беспрерывно настаивала - наступила долгая зимняя ночь.
Помню, бабушка меня уговаривала ну хоть до утра подождать — я наотрез отказывалась. Наконец, бабушка сдалась и велела деду собираться. Дед рассердился. Грозно разворчался на обеих нас сразу: на меня за то, что вредничала, на бабушку за то, что подалась моим капризам. Но я была непреклонна: домой, и все тут!
Бабушка собрала меня в дорогу, укутала, как колобка: поверх платья «с начесом» — вязаная кофта; потом шубейка, теплая шапка, поверх повязанная шалькой, чулки, теплые штаны, валенки, варежки — пошевелиться самостоятельно я не могла; могла только стоять. Пока меня укутывали — я не пикнула ни разу, хотя была сильно стеснена в движениях (чего я очень не люблю) и было довольно жарковато в натопленной «избе». Но дело было принципиальное — и я решила терпеть.
Переваливаясь, но самостоятельно кое-как вышла на улицу. Дед погрузил меня на санки и повез.
Снегу, как всегда на Северном Урале зимой, нападало за половину зимы много, он смерзся в твердый, но неровный наст; вдоль улицы Социалистической возвышались сугробы по пояс взрослому человеку. Но ночь была ясная, крепко морозная. Санки то и дело кособочились на ухабах и мерзлых колдобинах.
Где-то на второй половине пути санки так сильно колыхнуло, что я вывалилась из них. Дед, видимо, задумался о чем-то, и не заметил, что я выпала. А я и не пикнула: для себя так решила еще у бабушки-дедушки дома. Из вредности.
Как сейчас помню: упала на бок, ледяной снег попал на правую сторону лица; смахнуть я его не могла — так была укутана, что ни рукой, ни ногой не пошевельнуть. Поднатужилась и немного перевалилась на спину: так было безопаснее лежать; и слава богу, не было снегопада! Лежу на спине, а кругом темень непроглядная (от уличного фонаря отъехали уже далековато, а следующий не светил, видимо, не работал), только громадный купол ночного неба да крупные многочисленные звёзды от края и до края. Краси-и-иво! И потрясающе необыкновенно.
Я не испугалась. Видимо, мое сознание не могло понять того, что со мной случилось. А мой жизненный опыт был так мал, что немедленно начать бояться я и не подумала.
Дед же уже дошел до нашего дома, когда оглянулся на санки, чтобы посмотреть, жива ли я, не замерзла ли. И... не увидел меня. Ошалел и рванул по санному следу в обратный путь. Я не знаю, что он перечувствовал за те несколько десятков минут, пока искал меня. Но подозреваю, что был сильно встревожен. Ругал небось себя, корил на чем свет стоит ...
А найдя, да еще живой — обрадовался так, что прыгал, должно быть, от счастья. Когда он вернул меня родителям и рассказал им, что произошло, моя мама сурово на свекра посмотрела и покачала головой...
Дед потом эту историю рассказал бабушке. Она сначала поволновалась, поохала, а потом уже рассказывала мне эту историю с веселым настроением.
А я и сама это все прекрасно помню до сих пор. Хотя с той зимней ночи прошло 60 лет.