Я не любил Галича. Я впитал его «с молоком матери». Им был пропитан воздух: а как иначе, если одно из сильнейших воспоминаний детства — обыск? Самиздат был моими небесами, я таскал небеса с 12 лет чемоданами из Питера в Сыктывкар. Галич был моим бытием и винною стойкой, алкоголем, который я трезвенник-математик принимал и бормотал в ожиданьи зари. Он был не певцом, не поэтом, он был тем, кто знает, как надо, он был «надо»...
Правда, рассудок я не терял и смутно чувствовал алогичность его песни «я знаю, как надо». Он-то сам знал, что надо, что есть величайшее испытание человека, Эдем на земле «можешь выйти на площадь, смеешь выйти на площадь...» Какие-то остатки ехидства удерживали меня в здравом смысле, вопрос «а что же потом?» звучал в моей голове и казался почти кощунственным.
Настало это самое «потом». Не все, жившее под спудом, оказалось великим чудом. Но также замирают сердца от голоса барда. Но — не мое сердце. Я ценю его театр, он мощней и богаче многих знаменитостей, его интонации разнообразней электроусилителей и видеоэффектов. Но на людей, ревниво почитающих Галича сегодня, я гляжу с таким же удивлением, как на толпы, прикладывающихся к реликвиям Николая-угодника.