Они не открывают своему читателю окно в большой мир: там, за этим окном, много непонятного, может быть разная погода, народы говорят на разных языках, чтобы прочесть иную книгу, прямо во время чтения нужно буквально научиться читать.
Впрочем, они не открывают это окно не со зла, — они сами не знают о его существовании. Лукьяненки и донцовы, сами будучи из того же душноватого мирка, что и их читатель, ему ничего не открывают, они с первых же абзацев всей интонацией и набором слов дают читателю сигнал — никакого большого мира не существует, все что есть — уже и есть в голове читателя, и этого достаточно, чтобы из этих элементов составить привлекательный для читателя сюжет.
Это как бы зеркало самого читателя — как он себе представляет «детектив», «фантастику», «любовную драму», «политический скетч».
Они и есть сам читатель, их отличие лишь в способности быстро сложить большое количество слов в подобие связного повествования (связность, конечно, мнимая и условная, всем просто лень разбирать адовы пропасти темной и безграмотной несуразицы в такой «литературе»).
Приносит ли подобное чтиво вред? Несомненно. Скажем, расхожий сюжет Донцовой: преступление, которое совершает понаехавший провинциал/провинциалка («нищеброды», «лимита», «замкадыши») против «хорошей семьи», символ которой для Донцовой — советский профессор или генерал с квартирой на Кутузовском проспекте и дачей на Рублевке. Легитимность постсоветского чванства, от каждой книжки к каждой следующей книжке повторением таких сюжетов закрепляет в сознании — да, мир таков, и если мы не сможем как-то пробиться на эту Рублевку, так хоть почитаем про нее и посочувствуем (и позавидуем) наследникам благородного советского генерала, которого от происков понаехавшей гувернантки спасет честный гэбист с мудрым прищуром.
Тьфу, зачем я и взялся только об этом раздумывать.