ЕВТУШЕНКО

Давно уже не вспоминал ни его самого, и его стихи. Но вот повод появился.  Наверное, он умер еще тогда, в начале 90-х, когда свалил из России. Просто почта работает плохо, и прискакал наконец всадник и крикнул осипшим голосом – «Умер Евгений Евтушенко!», крикнул и упал, и умер сам.

Для меня он так и остался какой-то яркой блестящей мишурой, яркой и красивой, как его рубахи с петухами, но пустоватой.

Девятиклассником на уроке алгебры я читал его сборник 59-го года и вместо потрясения, ожидаемого восторга от встречи с, тогда уже, легендой, осталось ощущение как будто выпил разбавленного пива. Но это сейчас я могу описать свои ощущения, тогда я пиво не пил, да и ощущения не описывал. Я впитывал чужие – его не впитались как-то.

Поэзия бывает разной. Бывает, что поэзия убивает, точнее сам поэт ныряет в такие глубины поэзии, что понимает – не хватит воздуха всплыть, разорвется сердце, но продолжает погружение и погибает. Это Марина и Александр Блок.

Бывает, когда поэт глубоко нырнув, почувствовал, что не хватит воздуха и начинает судорожно выгребать обратно, всплывать, черт с ней с Тайной, что-то я о ней узнал, всплыву – расскажу. Таких много, в том числе и Евтушенко. Плохого в этом ничего нет, к примеру мой любимейший Максимилиан из Коктебеля, принадлежит к тем, кто всплыл, не донырнув. Мы их читаем, любим, но понимаем, что оттеняют их те, кто умер на глубине. Тайна с теми, кто не всплыл. И счастливейшие пытаются донырнуть до глубин в поисках жемчужин поэзии. И все, кто ныряет глубоко, рискуют. Обязательно рискуют, так как поэзия, это всегда вопрос жизни или смерти. Жизнь или смерть. Кто решает другие задачи не поэт. В лучшем случае преподаватель русской литературы в Оклахоме.

Есть еще третья категория. Те просто плавают по мелководью. У них все хорошо, рыбы там не меньше, жемчужин нет, так и не надо. Сыты, в безопасности и, главное, всегда на виду, ведь с берега они-то и виднее. Этих много. Еще с советских времен, сейчас уже старые, но до сих пор стоят по колено в воде или плывут по-собачьи, перебирая руками по дну. Ряшенцевы, дементьевы, резники разные, много их. И шубы у них красивые, и рога у некоторых витые, и глаза умные, но где вы видели плавающих баранов?

Евтушенко все-таки из второй категории. Но одного не могу я ему простить – как человек такой потрясающей известности, такого удивительного чувства слова и гениальной образности не смог или не захотел проорать о гибельности Афганского капкана в 79-м. Он пискнул что-то в 68-м, но робко и тихо, почти незаметно, так что не разгневал даже тех, кому пискнул. Отмахнулись от него, как от лесной пищащей шушеры. А ведь он мог и громыхнуть. И его слово точно дошло бы до каждого. Не захотел.

Уже в наше время, из американского далека он приезжал иногда, поручкаться с ворьем, приватизировавшим власть в России и ни разу не сказал громко и образно, как умеет, что кгбшники это не Россия и люди пришедшие к власти в нашей стране, не видят дальше собственного носа, не могут просчитать ситуацию на два хода вперед и способны только набивать собственные карманы, а народ, настоящий носитель власти в стане, главная опасность для них.

Вместо этого он кривлялся на сцене, декламируя свои «Карликовые берёзы», краем глаза поглядывая нравится ли первым рядам. Жаль.

За это могли убить, как они убили не одного уже, но для этого, для того, чтобы тебя осчастливили, как высшей поэтической наградой, девятью граммами свинца или воровской приблудой, русский поэт должен жить в России. И умереть здесь. Библиотекарь, преподаватель, токарь, пекарь может жить где хочет, русский поэт – только в России.

А, впрочем, что я к нему, как Абдулла к жене: «Гюльчатай, почему ты не умерла!» У каждого своя жизнь и прожить ее хочется… прожить. Да и умер, ведь, в конце концов.

Но дар Божий надобно Богу и отдавать.