С самого детства отношение к нему, как к человеку взрослому, да что там взрослому – старому. Висел в кабинете литературы какой-то далекий, древний старичок с бородкой и в пенсне. Писал все больше о зверях, да детях. Из класса в класс учили мы его Каштанку, Белолобого, Мальчиков, позднее, в девятом – учитель рассказывала про «Вишневый Сад», который, конечно же, никто не читал самостоятельно и уж, тем более, не смотрел.

Было даже расхожее выражение, обозначавшее нудную, непонятную книжку или кино – ******* по Чехову. В общем, был где-то Чехов, был, но не в моей жизни.

Вдруг, где-то лет в тридцать пять, попался мне в руки маленький томик с его рассказами. И что меня торкнуло их прочитать? Не скажу, что этот томик резко изменил мою жизнь, вряд ли. Просто в жизни появился человек, которого раньше не было со мной. Умный, глубокий, удивительно тонкий и бесконечно нужный. Человек, который много нового рассказал мне о жизни, о моей жизни, в первую очередь.

Тут же я приобрел его полное собрание, прочел, не запоем, а как обычно, дозировано, с толком, с расстановкой. Бросился в глаза контраст между Антошей Чехонте и настоящим Чеховым. Между обычной журнальной чушью и сияющими вершинами.

Удивительным открытием было то, что между потрясающей ерундой, между Дачниками, Мыслителем, Отцом семейства и Детворой, Художеством, Тоской, Панихидой – всего год. Это по опубликованию. Что так изменилось у него, какие инопланетяне снизошли, что веселый, но пустоватый автор, вдруг, практически в одночасье, стал глубочайшим и пронзительным гением? Даже дату могу назвать – 1885 год, слабовато, глуповато и 1886 – гений.

Печатался, в основном, в «Осколках» и «Петербургской газете», изредка, уже как гений, в «Новом времени». И самое интересное, этому старичку было всего 26 лет, когда он стал писать по-настоящему, по-чеховски.

Вот и верь потом урокам литературы. Ни в коем случае, категорически нельзя ее учить в подростковом возрасте, да и вообще в школе. Зачем? Все равно из всех школяров только процентов десять в дальнейшем вообще что-то будут читать, остальные за всю свою оставшуюся жизнь ничего не прочтут, кроме, может быть, постов в «Одноклассниках» да «В контакте». 

А кому суждено, тот и сам все увидит, без подсказок.

Что поделать, искусство было, есть и будет элитарным. Только очень малое количество людей, действительно, любят, ценят и понимают искусство. И слава Богу, на том живем.

Кстати, это не я сказал, хотите авторитета, пожалуйста:

«Творчество духовной культуры, духовных ценностей, религиозных, познавательных, моральных и эстетических - аристократично и предполагает существование духовной аристократии. Духовная аристократия будет и в бесклассовом обществе. Ее исчезновение означало бы исчезновение качества. Качество – аристократично». Это Николай Бердяев, вообще-то, в своем «Царстве…», глава пятая.

Но я снова к Чехову. До сих пор у меня в голове не укладывается – как все это случилось в России всего через тринадцать лет после его смерти? Как русские, имея таких писателей, мало читая, но, все же почитая их, дошли до такого? Почему в России не нашлось силы остановить эту красную большевистскую мразь, загнать эту безумную орду обратно в подполье, умертвить их картавого дьявола?

Не помогли, ни Чехов, ни Толстой, ни Пушкин.

Двадцатый век представил нам своих гениев: Шолохов, Булгаков, Гроссман, но опять не отвратили Россию от блуда недоношенного социализма, от умерщвления русскими своих сородичей, от потуг влюбить в себя остальное человечество в ущерб себе, своим детям, своему будущему.

Много ли человеку надо? Пищу, одежду, кров, доступный секс, видимость свободы, но он, почему-то, берет дубину и идет отнимать, то, без чего легко может обойтись, он ползет наверх, расталкивает локтями, лягается, предает, обманывает, ломает чужие судьбы ради того, что ему и не нужно, вовсе.

Вместо того, чтобы взять в руки маленький томик простого русского человека Антона Чехова, открыть его и увидеть заголовок «Встреча».

 

        Под сенью чеховского сада,

         Под звук обрывистых речей,

         Возле ротонды, вдоль ограды

         Течёт судьбы моей ручей.

 

         В глухом, российском захолустье,

         Там, где крапива-лебеда,

         От родничочка и до устья,

         От перелеска, до пруда.

 

         Здесь спят пустынные аллеи

         И дождь сиреневый прошёл,

         Лишь платье женское белеет

         Вдали, как яблоневый ствол.

 

         Мужчины в армяках и фраках,

         Под бородой на пузе цепь,

        У кабака фонарь и драка,

        А за  забором степь, да степь.

 

        Мне в жизни многого не надо,

        И я давно уже просёк,

        Что если, вдруг, не станет сада,

        То мой иссякнет ручеёк.

 

        Звуки романсов и прелюдий,

        Флакончик шустовский почат,

        Здесь разговаривают люди,

        А больше плачут и молчат.

 

        Колючих трав сухую проседь

        Колышут тихие ветра,

        Лишь только издали доносит

        Чуть слышимый стук топора.

 

        Прохладно к вечеру и астры

        Печально смотрят на закат,

        Воздушной шалию цветастой

        Накрылся опустелый сад.

 

        Как призрак, в доме с мезонином

        Фирс со свечёй, туда-сюда,

        Темно и холодно в гостиной,

        Поуезжали господа.

 

        Коней пригнали к водопою,

        Стихает бабий разговор,

        И только гулко над рекою

        Невидимый стучит топор.

 

        Вдали гармонь и пляски черни,

        Огни далеких деревень

        Мерцают в зареве вечернем,

        Ещё один уходит день.

 

        Монашки, нищенки, солдаты

        Пьют чай в сторожке, у печи,

        В окошко месяц ноздреватый

        Бесстыдно щерится в ночи.

 

        С утра блестят девичьи слёзы

        На лепестках молочных роз,

        В дыму горланят водовозы,

        Траву жгут, ночью был мороз.

 

        Босой скиталец робко топчет

        Листвы обугленный ковёр,

        Всё громче, громче, громче, громче

        Стучит топор.