Боюсь оказаться предвзятым, но, с моей точки зрения, монолог Владимира Григоряна о системном кризисе – это даже не глас вопиющего в пустыне. Это именно хаотичный выкрик невпопад. И вот почему. Владимир пишет о системном кризисе, поразившем страну, но отказывается от ответа на  магистральный вопрос: что представляют собой и каким образом нынешнее состояние и место России как общества и как типа культуры в общем абрисе цивилизации связаны с нынешней властной системой. Автор отказывается от анализа факторов, которые блокируют российскую трансформацию, и вместо этого берет на себя право говорить от имени народа и общественности, безапелляционно заявляя, что «если Рыжков, скажем, случайно придет к власти, ему гарантирован бескомпромиссный бойкот со стороны трех четвертей населения».
    Мы третьего дня спорили с Владимиром Григоряном о русской литературе и культурной антропологии. Мой визави обвинил меня в том, что я не читал Достоевского. В связи с этим предлагаю очень интересную точку зрения  на системный кризис, которую предложил Алексей Давыдов. Им анализируется русский человек как носитель определенных культурных особенностей: это «пародия» человека» у Пушкина, «нравственный калека» у Лермонтова; это «мертвые души», «человек ни то ни сё», «свиные рыла» у Гоголя; это человек-«урод» у Гончарова, «человек недоделанный» и «вывихнутый» у Тургенева; это человек, который не может принимать никаких решений, у Чехова; это «бесы» у Достоевского, шариковщина у Булгакова, озверевшие народ-«красные» и народ-«белые» у Шолохова и Пастернака.
   Официальная наука, как и весь российский социум, не усмотрели в таких знаках тревоги, сочтя лишь художественными образами, никак не связанными с результатами познания исторической реальности. Это оказалось роковой ошибкой, поскольку, по верному замечанию Юрия Афанасьева, «подобные знаки – именно такой русский человек как носитель определенных культурных особенностей – свидетельствовали, что их означаемое – русский тип культуры – не способно адекватно реагировать на вызовы современности и, следовательно, пребывает в состоянии глубокого кризиса».
   Владимир Григорян, сам того не осознавая, иллюстрирует своей словесной эквилибристикой тот самый глубинный механизм, свойственный русскому типу исторической динамики – самовоспроизводство на основе сохранения неизменности. Им артикулируются цивилизационные недостатки Русской Системы, но выводы, к которым приходит он, связаны исключительно с декларируемой пролонгацией именно этой системы. Автор ставит диагноз обществу словами профессора Преображенского, но становится на точку зрения, продуцирующую шариковщину как историко-культурный и социальный феномен.
   Автор де-юре занимается благородным делом христианского просвещения, но де-факто способствует дехристианизации страны, предреченной три десятилетия назад мучеником Александром Менем, отмечавшим, что «произошло соединение русского фашизма с русским клерикализмом и ностальгией церковной. Это, конечно, позор для нас, для верующих, потому что общество ожидало найти в нас какую-то поддержку, а поддержка получается для фашистов... Куда ни сунешься, с кем ни поговоришь: этот — монархист, этот — антисемит, этот — антиэкуменист и так далее».
    Предвижу возражение Григоряна относительно того, что сам он не является ни монархистом, ни антисемитом, ни антиэкуменистом. Об этом все мы прекрасно знаем. Однако дело не в личных убеждениях уважаемого без всякой иронии журналиста, а в характере той стратагемы, популяризацией которой он занимается как общественное лицо, периодически нападающее на лидеров демократического движения – как в политической, так и в религиозной жизни.
    В результате оказывается, что сам король Вальдемар совершенно голый. Ему абсолютно нечего предложить социуму, застрявшему в пропасти между засильем ментальной архаики и насущными потребностями либеральной модернизации – и технической, и политической, и духовной. И этим Владимир Григорян отличается от тех, кого он неустанно критикует и у кого есть, что сказать – и стране, и народу.