Едва ли ведал златокудрый рязанский пиит, насколько пророческими окажутся его строки о вековечном чаянии «русского Парнаса».
…А ныне я в твою безглядь
Пришел, не ведая причины:
Родной ли прах здесь обрыдать
Иль подсмотреть свой час кончины!
12 марта мы убедимся воочию, каков у нас процент свободных граждан, готовых, по вещему слову поэта, «забыть ненужную тоску и не дружить вовек с богемой». «Русский наш Парнас» в этот день станет тем случайным троллейбусом, вышедшим в свой последний маршрут, «чтоб всех подобрать потерпевших в ночи крушенье, крушенье». Экзистенциальный крах надежд на то, что еще не все потеряно в этой стране. Надежд тех, кто не пожелал эвакуироваться из России навстречу сытой западной жизни и что-то до сих пор отчаянно пытается сделать – в условиях, когда кажется, что вытоптано и выжжено уже все. Когда «безумный наш султан сулит дорогу нам к острогу». Когда круг взявшихся за руки настолько узок, что в начале 21 века не в состоянии объять даже Сенатской площади.
Единственное, чего сегодня не стоит делать, так это просить черноглазую красавицу Сулико не петь «песен Грузии печальной». Отныне Кавказская Джорджия сыта, весела, гайдаровские реформы в ней идут как по маслу под водительством застенчивого интеллигента Михаила Николаевича, чей кабинет заставлен шкафами с русской классикой. На 4 миллиона населения насчитывается 130 политических партий. Регистрация партии - полчаса, стоимость – 30 лари за уведомление. И никто не спрашивает ни число членов, ни имена, ни адреса, ни явки. К сожалению, у «Большого Брата», который в 1989 году пытался образумить народ Руставели и Багратиона саперными лопатками, а спустя 20 лет – танками и ракетами, дела идут не так блестяще. Наш Иван-дурак по-прежнему сидит на печи и мотает сопли на заскорузлый милитаристский кулак, оставшись при своем убожестве и рабстве. Правда, того и гляди, замаячит обмотанная гирляндами халявных сосисок волшебная щука с предвыборным сорокаградусным гешенком в зубастой пасти. И значит, ему снова море будет по провисшую мотню: ведь «броня крепка, и танки наши быстры», а за нами по-прежнему Путин и Сталинград.
Резонный вопрос: а стоит ли демократам метать бисер перед помпадурами и глуповцами? Не проще ли «ах карету бы мне, карету, да уехать отсюда к черту»? Проще, конечно. Только они-то так не могут. В этом отличие и Рыжкова, и Немцова от красномордых трепачей, рвущих на груди рубахи и при всем честном народе божащихся, что они-то и есть этот самый народ. От брутального «мусорщика» Рогозина до интеллигентной империалистки Нарочницкой эти креатуры дают на отсечение то руки, то ноги, что не пощадят живота ради отчизны-матери. И точно так же, без тени рефлексии покидают эту больную мать, оставляя свой вымученный, похожий на натянутый театральный задник патриотизм в морозильной камере – до лучших времен.
Написал это, и отчего-то вспомнился лидер чешских реформ Александр Дубчек, который был объявлен едва ли не изменником Родины и которому дали должность посла в Турции в надежде, что он эмигрирует. Он не эмигрировал. Более того, он вернулся на родину и стал работать лесником, бродя с дудочкой и берданкой среди братиславских лип. Нашим Дубчекам куда сложнее – гордый словацкий дух не чета нашему, протравленному веками холопства, лени, злобы и зависти. Парнасцы остались один на один с населением, которое недовольствуется своим Драконом только в том случае, когда в лабазах начинают ползти вверх цены на пойло. А потому многопартийный (простите, многоголовый) дракон не страшится ныне Ланцелота: уж он-то точно знает, что руки последнего опутаны миллионами тоталитарных волений – задушить, запретить, отнять, разделить, замочить, отрезать… Сам Ельцин исполинской дланью хотел увести нас в землю обетованную, подобно Моисею – и что? Мы не захотели уходить от фараона, да и едва ли Господь осмелится сдать нам в аренду какую-нибудь незагаженную пустыню, по которой мы могли бы бродить сорок лет, «чтобы умерли все, кто на свет появился рабами». Под силу ли эта миссия квадриге гонцов из «святых девяностых»? Не знаю. Скорее всего – едва ли.
И все-таки пусть светит – как в повести Гайдара-деда. Как бы то ни было, «быть хочу я лишь с идеалистами», как сказал Евгений Евтушенко. Ибо «есть во всех идеалистах музыка. В циниках – лишь скрежет, лязг и скрип».
Группа таких идеалистов из когорты московских предпринимателей, выступив в 1906 г. в поддержку столыпинской реформы, грезила в журнале «Экономист России»: «Мы почти все за закон 9 ноября… Дифференциации мы нисколько не боимся. Из 100 полуголодных будет 20 хороших хозяев, а 80 батраков. Наши идеалы – англосаксонские. Помогать в первую очередь нужно сильным людям. А слабеньких да нытиков мы жалеть не умеем». Исторический опыт показал, как ошибались эти святые романтики: из 100 полуголодных насельников Рассеи хороших хозяев едва набирается 5%, а оставшиеся 95% «слабеньких да нытиков» (а на самом деле – могутных громил и сознательных захребетников) предпочитают отнюдь не честный хлеб батрака. Одни – государеву лохань, рабскую, но зато легкую и стабильную. Другие – ремесло профессиональных нищих, которые, как у Брехта, милостыни не просят, а требуют ее с кастетом в руках. И все это – в неизбывно охотнорядском исполнении. После провала столыпинских реформ, революций, экспроприаций и коллективизаций надежда на правый выбор народа призрачна, как «младая с перстами пурпурными Эос». Не будь августа 1991 и октября 1993, которые навсегда останутся золотыми взблесками в непроглядной черноте нашей жизни, – да разве кто-нибудь поверил бы сегодня, что еще не все пропало, что есть народ, что он просто сбился с пути, потерялся? «Девяностые» останутся на века путеводной звездой, нашей звездой пленительного счастья. Пусть мы воскресим их лишь на миг, пусть завтра мы потерпим поражение (впрочем, в этой стране едва ли отличимое от победы), но сегодня мы доиграем на палубе тонущего корабля свою партию до конца. У нас есть более чем высокое обетование – когда «придет дележки час», мы будем помянуты самой Офелией. А ее тихое слово на Страшном Судилище, согласитесь, будет повесомее ораторской аффектации штатных агитаторов Кесаря в рясах и без ряс.
Помните строки Мандельштама: «У меня остается одна забота на свете – золотая забота, как времени бремя избыть»? 12 марта все мы будем зрителями этого чуда в кинозале «Союза друзей «Парнас», вспахивающего время волшебным плугом. У Аркадия Аверченко есть замечательный рассказ «Фокус великого кино» (кто не читал – очень рекомендую). Давайте допишем его вместе, покуда нас не вывели из зала штурмовики нашего постылого гестапо и не отняли отснятой за последние годы кинопленки. Крутите в обратном направлении, милые парнасцы, пусть нет у нас шварцевского Ланцелота, так хотя бы воспользуемся его магическими часами из «Сказки о потерянном времени». Глядишь, и наша нечисть начнет кукожиться, корчиться, и, уменьшаясь в росте, вовсе исчезнет под землей.
Итак! Вот гаснут софиты и рампы, умолкают фанфары, и начинается чудо. Маленький злой человечек скидывает костюм от «Версаче», облачается в гороховое пальто и, по-утиному перебирая коротенькими ножками, задом наперед пятится в сторону Дрездена.
Заводим и прокручиваем назад другую кинопленку: открываются ворота СИЗО, из них выходит молодой и красивый мужчина с лицом Спинозы и спешно устремляется в лицей-интернат, где его встречают будущие Ломоносовы.
Постепенно рассасывается милицейское оцепление у дома на Лесной, из подъезда выходит седая подслеповатая женщина с тяжелыми сумками – садится в «Жигули», и направляется в сторону разгромленных аулов, которые на глазах поднимаются из руин, а смуглые черноволосые девушки оживают и выпрыгивают из зинданов.
Смотрим дальше? Рассекая морскую пучину, со дна поднимается субмарина, и 118 живых и невредимых моряков, одетые «по первому сроку», сходят на берег. В другом кадре кусочки детских телец, словно собранные обнявшимися в горе Христом и Магометом, слетаются в спортивный зал, превратившийся в апель-плац, и оттуда вскоре начинает доноситься звонкий детский смех. Сама школа тоже по кирпичикам восстает из горящего праха, подобно птице Феникс. Рычащие железные чудища убираются обратно, забрав с собой подвешенную в баскетбольном кольце взрывчатку, а страшные черные люди расползаются восвояси в разные стороны.
Один из них, с черной, как смоль бородой, ползет через сожженные родные селения, – к Москве, и по мере того, как облекаются плотью и воскресают его сгоревшие заживо дети и родители, лицо его добреет и просвещается светом свободы и надежды. Вот он уже стоит в многомиллионной московской толпе, и держит трехцветный российский триколор. Рядом с ним – седой высокий мужчина в партикулярном светло-сером костюме. Он забирается на танк, и что-то зачитывает собравшимся. Гремит раскатистое «ура» – люди плачут от счастья и обнимают друг друга.
Ах, Володя-Володенька, не крутите дальше! Остановитесь! «Хотя бы потому остановитесь, что мы себя видим на пятнадцать лет моложе, почти юношами. Ах, сколько было надежд, и как мы любили, и как нас любили…Отчего же вы не пьете ваш херес! Камин погас, и я не вижу в серой мгле – почему так странно трясутся ваши плечи: смеетесь вы или плачете?»