Как всегда блестящий материал отца Глеба напомнил мне печальную песенку Булата Окуджавы о кабинетах друзей - помните: «города моей страны все в леса одеты, звук пилы и топора трудно заглушить – может это для друзей строят кабинеты? Вот построят, и тогда станет легче жить»? Увы, чем дальше, тем безнадежнее и горше ирония Поэта – нам эти «кабинеты» могут лишь сниться: все мы, помянутые Офелией и держащиеся за руки, из последних сил пытаемся докричаться до страны, щедрой лишь на бубновые тузы. Товарищи наши – в бараках и хамсудах, лавочка закрыта на переучет – да так, что похоже и впрямь «воскресенья не будет». Отец Глеб очень хорошо понимает это, равно как и то, что долг священника и русского интеллигента диктует ему вопиять о Боге и свободе по последнего издыхания, пока наша баржа, опутанная спиралью Бруно, окончательно не скроется под водой.
В одной из статей о. Александр Мень вспоминает, как в результате несчастного случая на уроке физкультуры погиб его одноклассник. Не отличаясь до того особой идейностью, он, умирая, стал говорить со Сталиным, который пришел взять его к себе: "И в тот момент у меня впервые мелькнула догадка: "Ведь это религия! В душе умирающего нечто высшее, священное приняло облик отца». Как никто другой глубоко отец Александр копнул самую суть печати зла, лежащей на нашей истории, на русском космосе, в котором "отец" всегда был проектом в благое будущее, а воплощенное благо не могло обойтись без питающих его импульсов ненависти, поступающих от «враждебного окружения». Как-то мне один поклонник Иоанна Грозного раскрыл свою «опричную сотериологию» - оказывается, грозный царь был тончайшим эзотериком и, жаря на углях своих подопечных и заживо снимая с них кожу, спасал тем самым их души – мол, смерть от руки священной коровы не хуже Папиной индульгенции отверзает врата в Царствие Божие.
Да, в разные эпохи и в разных государствах «Божье» и «кесарево» вступало в интимную связь. Но только в России от этого союза был рожден Франкенштейн, которого не раздавишь ни предпоследним, ни последним пинком, ни раскатаешь по камешкам, как сделали это умные французы со своей Бастилией. Нам хватило ума и сил в 1991 стащить с пьедестала черного, очень черного субчика с горячими руками и холодным сердцем (или наоборот?) – да и то за деньги, вытащенные из кармана Костей Боровым, пригнавшим подъемный кран.
Пять веков назад, расправившись с христианством, расцвела пышным цветом эта русская религия благословенного палачества, умильного тюрьмославия, увы, переставшего в наши дни быть маргинальным курьезом. Инверсивно ее можно назвать сталинизацией человеческой души изнутри. Вгрызитесь, мои дорогие соотечественники, в слово «Россия» - ни рос, ни сини, мерещившихся когда-то злотокудрому пииту, и в помине не осталось. Зато уж точно почувствуете на языке солоноватый привкус крови, которой явно или подсознательно жаждет каждый, произносящий со сладострастием само имя это (такой же привкус всегда отличал аббревиатуру СССР). То, что не дает уже много веков Евангелию и Просвещению осиять нашу страну – это религиозный этатизм. Пока государство будет восприниматься сакральным катехоном, пока не прекратятся визги о «доминирующей конфессии», пока уста проповедников не станут раскрываться для проповеди слова Божия, а не ради требований новых и новых преференций, высшими традиционными ценностями будут по-прежнему оставаться дыба, плаха и шпицрутен. До тех пор, пока христиане, православные и не только, заговаривая о России, не задумаются хотя бы о возможности вопроса: «А где был Христос? – в союзе с жезлом железным или с каждым из тех, кто был им повержен или раздавлен?», до тех пор, пока будут благословлены русскими молитвами альпеншток и полоний, надежда на духовное возрождение России будет оставаться сродни чаянию воскресения из мертвых куклы, лежащей в Мавзолее. Или ее недолговечного соседа, зарытого неподалеку.