«Это мое алиби». Интервью с автором книги об антивоенном протесте в России «У фашистов мало краски»

— Для того чтобы не деанонимизировать вас, мы общаемся онлайн в текстовом файле, и вы пишете мне от имени “неопознанной игуаны”. В книге ваш псевдоним – четыре и семь звездочек. Как ощущается необходимость быть анонимным?

— Довольно интересно. Это мое первое интервью в таком формате, так что я чувствую себя немножко Зорро в маске. А книгу я изначально не собирался выпускать без имени, мне казалось, что даже по новым законам в ней не будет ничего преступного, ну оштрафуют за дискредитацию или даже объявят иноагентом.

Ситуацию изменил арест [режиссера] Жени Беркович и [драматурга] Светланы Петрийчук [по уголовному делу об оправдании терроризма из-за пьесы “Финист ясный сокол”, в которой рассказывается о женщинах, уезжающих из России в Сирию к участникам "Тридевятого государства"]. Все знают, что на самом деле их посадили из-за антивоенной позиции и, в частности, из-за антивоенных стихов Жени. Тогда я понял, что за книгу можно присесть лет на пять, и ее издатель, Георгий Урушадзе, тоже мне это объяснил.

Это была его идея — использовать псевдоним. Написать такую книгу тоже было его идеей, потому что Freedom Letters с самого начала создавалось как издательство антивоенных книг. В целом я чувствую себя довольно комфортно, если не считать необходимости придерживаться некоторых протоколов безопасности.

— Для книги вы изучали антивоенный протест. Как менялись ваши эмоции от исследования протестной активности россиян за все время с начала войны? Что вы чувствуете сейчас?

— Я не могу сказать, что активно изучал протест с самого начала, просто находился в этой информационной среде. Целенаправленно изучать начал весной 2023, когда стал работать над книгой. И по этому материалу было ощущение, что все самое интересное и важное происходило в 2022 году. Чем дальше — тем более разреженной стала эта информационная среда.

Отчасти это объяснила [фем- и антивоенная активистка, писательница] Даша Серенко в нашем интервью, которое вошло в книгу. Она сказала, что яркий «акционистский» протест будет затухать, уступая место невидимой внешне, повседневной антивоенной активности и антивоенной жизни. Может быть, это и правильно, ей виднее, как человеку внутри протеста. Ну а я чувствую, что мы погрузились в замершее время, но в нем растет скрытое напряжение.

— Как вы изучали этот скрытый, тихий протест, как искали материал для книги?

— Сначала я наметил скелет [сюжета], исходя из личных впечатлений: как менялись виды протеста и вообще антивоенной реакции на то, что происходит. Исходил из того, что происходило в моем [информационном] пузыре: одни из моего круга общения уехали сразу, другие протестовали в той или иной форме, их задерживали, судили и так далее.

Начал собирать материал, прочитал 15–20 антивоенных телеграм-каналов целиком, начиная с момента их создания, находил там истории, судьбы, случаи и раскладывал это, как кусочки мозаики, по намеченной схеме. Схема, конечно, тоже постепенно менялась. Я добавлял интервью, личные наблюдения. Как автор фикшн-книг довольно сильно комплексовал, ведь, строго говоря, миксовать прочитанное мог бы и [чат-бот с искусственным интеллектом] ChatGPT, поэтому я старался придать рукописи личную оптику.

Затем нужно было понять, что делать с ворохом фактуры по каждой главе. Где-то получался чуть ли не исторический или культурологический очерк, как в главах про традицию открытых писем или арт-протест, где-то – другие жанры.

Сложность была еще и в том, что, во-первых, 90% “низовых” акций однотипные и нужно было искать ключ к тому, как о них рассказать (например, выбирать самые яркие надписи на плакатах пикетчиков или типологически разделять, как виды борьбы с Z-символами). А во-вторых, многие акции оставались непубличными. Поэтому мне была видна только надводная часть айсберга.

Книга открывается главой о митингах. Я решил, что она будет целиком построена на субъективной оптике свидетеля изнутри, поскольку сам был и на митингах, и в автозаке, и на суде, и понимаю, что увиденное довольно типично. Получилось сочетание личного взгляда и масштабной картины за счет тех данных, которые есть о массовости, о задержаниях, о пытках в отношении задержанных.

Главы о пикетах и постах в соцсетях — это уже немного другая интонация. Истории личного мужества, когда один против всех, поэтому там много цитат из писем, выступлений на суде. А в главу об открытых письмах я зашел аж с Пастернака, разнонаправленных традиций 1930-х и 1960-х и того, как они развиваются в современности. Я не претендую на большую объективность, например, понимаю, что мой взгляд на развитие арт-протеста — это дилетантское прочтение, и, наверное, арт-критик, эксперт, который хорошо разбирается в стрит-арте и акционизме, предложил бы более профессиональное видение их эволюции.

Разные “жанры” связаны еще и с разными задачами. Так, в главе о стихийных мемориалах несколько нудно перечисляю, где, когда, в каких городах, в каких парках появлялись народные мемориалы погибшим в Украине. Казалось бы, зачем эти неизвестные никому топонимы, цифры, это же не географический атлас? Но здесь мне было важно показать, что сострадание горю Украины есть, оно довольно массовое, и оно — это тоже важно — исходит не только от антивоенных активистов.

— Чем для вас стала книга – это какая-то фиксация событий, ваш способ антивоенного сопротивления или способ сохранять надежду спустя почти два года войны?

— Если говорить честно и без пафоса, это мое алиби. Когда началась война, я был в ужасе не только от того, что происходит, но и от того, что каждый из нас в той или иной степени оказался соучастником. И отмыться от этого можно, только участвуя так или иначе в антивоенном сопротивлении. Книга стала для меня формой участия, и хотя я понимаю, что этого недостаточно, но уже хоть что-то.

Когда я начал работать над книгой, почувствовал, что делаю что-то профессионально, то есть моя профессия — антифашист, и это успокоило и придало сил. Что касается надежды, то, пожалуй, ее уровень не изменился за эти почти два года. Что в феврале 2022, что сейчас у меня сохраняется ощущение, что этот морок вот-вот кончится. Или, во всяком случае, произойдет что-то, что вот-вот полностью изменит ситуацию. Не верю в то, что это может продолжаться долго. Я сравниваю это с шаровой молнией: она медленно летит, ты смотришь и понимаешь, что это какая-то физически ненормальная ситуация, поэтому она не может не закончиться, этот шар куда-то долетит и неизбежно взорвется.

— А что ваша книга дает читателю?

— Надеюсь, что читателю с антивоенными взглядами внутри России эта книга может дать ощущение, что он не один. Это очень важно, потому что большинство антивоенных людей в России одиноки. Многие из них не могут об этом [войне] ни с кем говорить, не читают профильные медиа и телеграм-каналы. Особенно если это люди старшего возраста. Пропаганда не без успеха дает им понять, что они какие-то отщепенцы. Книга, надеюсь, может дать представление о том, что даже если такие люди не связаны друг с другом, это все равно очень мощное сообщество.

Ну а что касается людей вне России, или, по крайней мере, вне контекста, я надеюсь, что эта книга ответит на некоторые вопросы. Самые хрестоматийные из которых: «почему россияне не протестуют», «если нет протеста, значит, они все за Путина и за войну». Также, возможно, книга поможет избавиться от некоторых более частных заблуждений. До того, как я начал работать с этим материалом, у меня самого был довольно эйджистский взгляд на российское общество — считал, что старшие поколения, «отравленные», видимо, опытом сознательной жизни в СССР, оказались более провоенными, и вообще во многом на них и держится режим. Я увидел, что это абсолютно не так, просто людям старших поколений, возможно, несколько сложнее решиться на те или иные формы протеста и вообще несогласия.

— Какие из найденных вами историй и акций поразили вас больше всего?

— Поразили по-разному, боюсь, не буду здесь сильно оригинальным — эти судьбы так или иначе на слуху: Саша Скочиленко [художница, попавшая под преследование за антивоенные ценники], фигуранты «Маяковского дела» [читали стихи, которые силовики сочли возбуждением ненависти к российским солдатам в Украине и призывами к антигосударственной деятельности], школьник из Питера Егор Балазейкин [обвинен в двух поджогах военкоматов], Алексей и Маша Москалевы из Тульской области [за антивоенный рисунок Маши ее отца отправили в колонию]. Их истории объединяет бесчеловечная жестокость машины, которая их прессует, и мужество этих героев.

В книге много и гораздо менее известных случаев [музыкант и активист Павел из Кемерова начал голодовку против войны, 22-летний ярославец разрушил символ Z на клумбе, омич Антон Смольянинов получил обвинение в поджоге машин с Z-наклейками]. Иногда насилие власти там было не меньшим, но по тем или иным причинам эти судьбы не попадали в медиа. Узнать подробности, связаться с кем-то было довольно сложно, люди в такой ситуации, как правило, не идут на контакт, потому что никому не доверяют и стараются не злить Цербера. В результате о том, что происходит с Сашей Скочиленко (иначе чем пытками это не назовешь), мы более-менее знаем в подробностях, следим, сопереживаем, а о страданиях какого-то другого человека не знаем почти ничего.

Были люди, которые меня впечатлили своей несгибаемостью — например, художница и акционистка Катрин Ненашева, которая продолжает оставаться в России, активно работать, и каждый раз думаешь — неужели это возможно? Я каждый раз гуглю, что с ней — и когда дописывал книгу, и когда сдавали верстку в печать, и сейчас, отвечая на этот вопрос. Или школьники Евгений Фокин из Новосибирска и Максим Лыпканя из Москвы, которые продолжали что-то делать, не испугавшись, что на них уже завели уголовные дела. Евгений, например, выступал против символа Z на зданиях. Он собирался уехать из Новосибирска после окончания школы и переживал, что из-за уголовного дела не может покинуть город. Потом, когда моя книга уже шла в печать, суд прекратил дело, и я дописал: «Надеюсь, все же сможет теперь уехать». И вот пять дней назад вышла новость, что Евгения вызвали на допрос в новосибирский следственный комитет из-за документального фильма о нем, так что парень, оказывается, остается в Новосибирске, и он опять в опасности.

— Почему вы сами приняли решение оставаться в России?

— Как и все в нашем круге общения, мы думали об эмиграции, когда началась война, взвешивали варианты, но в силу частных обстоятельств остаемся в России. По-прежнему нет никакой уверенности в завтрашнем дне. Разумеется, если придется эвакуироваться, то надо будет это сделать.

Ну и я убедил себя, что взгляд на сегодняшнюю Россию изнутри (как писателя, фиксатора событий, атмосферы, настроений) может быть чем-то полезен, хотя я почти не занимаюсь собственно журналистикой. Пожалуй, это и дает надежду — то, что я занят делом. И все-таки надежда на перемены неистребима, как и ощущение, о котором я говорил выше — что все вот-вот, так или иначе, кончится.

Когда-то я немного занимался историей и культурой конца 1980-х годов, и меня поразило ощущение, как все падает в один миг. Как зеркало лопается. И я все время чувствую это в воздухе. Причем некоторые друзья, с кем я обсуждал это ощущение, в один голос говорили, что все это дурь и Путин навсегда, но 24 июня этого года [когда вооруженные военные ЧВК “Вагнер” объявили о мятеже против Минобороны России и взяли под контроль Ростов-на-Дону] замолчали, потому что все явственно услышали треск этого зеркала. Тогда оно, правда, не лопнуло.

— В таком случае, по вашему мнению, кто и что должен делать, чтобы война не "приелась" и на протест вообще обращали внимание? 

— Я не думаю, что такая опасность есть. Она была, но режим уже выстрелил себе в ногу, когда отправил мобилизованных в один конец и выпустил уголовников. Сейчас растет недовольство тех вчера лояльных людей, которые ждали хотя бы демобилизации и прекращения мобилизации. Теперь в принципе шанса, что все “как-нибудь рассосется” и “все все забудут”, уже нет (что, впрочем, не дает гарантии победы антивоенных взглядов в России).

Что делать? То, что можно, сохраняя безопасность. В разговоре с Дашей Серенко меня впечатлили ее слова, что очень многие, сделав что-то разовое, считают себя частью антивоенного движения, но на самом деле оставаться в нем — значит не останавливаться.

— Что вы хотели бы добавить в книгу уже после ее выхода?

— В ней много чего не хватает. Я постоянно добавлял что-то до самого дня публикации, а потом продолжил собирать какие-то факты в отдельных документах, не очень понимая, как это применить.

Как минимум, многие судьбы, истории, которые там уже есть, могут быть дописаны, уточнены — я упоминал Евгения Фокина, и таких случаев масса. Кому-то вынесли приговор, кто-то смог уехать, кого-то пытают в тюрьме. Я не очень внимательно собираю новые факты, которые могли бы дополнить эту мозаику в целом, хотя это стоило бы делать.

Но здесь возникает вопрос, в какой степени книга может меняться. Это вполне себе цельная картина полутора лет войны, той ее части, которая связана с антивоенными протестами в России. Ее можно было бы органично продолжить, если бы она была сделана в хронологическом порядке, но она сделана по-другому – законченной историей развития каждого вида протеста за полтора года. Если каким-то образом «запихать» туда еще полгода или год, то получится Франкенштейн. А если этого не сделать, то книга через какое-то время потеряет актуальность. Поэтому для меня это пока открытый вопрос.