Присоединение Крыма, военные операции на Донбассе и в Сирии изменили настроения россиян. Как отмечают социологи, в последние два года большая часть населения почувствовала себя патриотами и сплотилась вокруг национального лидера. Однако, по мнению руководителя программы «Российская внутренняя политика и политические институты» Московского Центра Карнеги, журналиста Андрея Колесникова, такой патриотизм расколол общество и разделил россиян. Мнение меньшинства теперь не учитывается. При этом он уверен, что для подогрева патриотических чувств скоро будет найден другой враг — новая страна, внешняя угроза или кто-то внутри России, кого надо преследовать за инакомыслие. Об этом с Андреем Колесниковым поговорил корреспондент «7x7», который побывал на лекции эксперта.
Квазивойна — органичная почва для объединения вокруг воюющего лидера
— Во время своего выступления вы сказали, что война стала благодатной почвой для патриотизма. Почему это произошло, по вашему мнению?
— Это самое естественное, что может объединить людей, к сожалению. Так устроена человеческая природа, и не только русского народа. Все эти патриотические порывы образца Первой мировой войны очень похожи на то, что происходит сегодня с той лишь разницей, что сейчас на войну никто не идет в буквальном смысле слова. Нет массовой мобилизации, и люди не признают, что мы ведем какую-либо войну. Война с Турцией — это не война, потому что она торговая. Война с Сирией — не война, потому что она не является наземной операцией. Война на Донбассе — не война, потому что там воевали либо добровольцы, либо «заблудившиеся» солдаты. Война в Крыму — это не война, потому что это самоопределение народа, высказанное на референдуме. И вообще, там не было жертв, не было военных операций. Но тем не менее даже квазивойна — органичная почва для объединения, консолидации вокруг воюющего лидера.
— А разве патриотические настроения — это плохо?
— Истерически нагнетаемый патриотизм плох для страны, потому что она теряет свойства современного государства. Современные демократии не воюют в том смысле, как мы привыкли понимать войну. Есть понятия «новая война», «гибридная война», которые включают боевые действия с участием полиции, каких-то отрядов, подчиняющихся полевым командирам, элементы информационной войны, где много акторов, где трудно предсказывать и управлять событиями. Как это было на Донбассе. Можно было справедливо обвинять Путина в том, что он должен повлиять на повстанцев, но в то же время у этих самых повстанцев слишком много центров принятия решений, центров силы. И это не поддается полному контролю даже со стороны Путина. Это плохо тем, что мы становимся архаичным государством, воинственным в том смысле, в каком понималось государство в XIX веке и середине XX века. Это несовременно, это очень плохо для экономики, для благосостояния людей, для мозгов людей, которые начинают мыслить категориями XIX века. Это не тот патриотизм, которые сплачивает нацию. Он на самом деле разъединяет людей.
Та самая консолидация, о которой твердит президент, на самом деле разделила нацию на тех, кто хочет быть в мейнстриме, чтобы их в том числе не трогали, и тех, кто не хочет быть в мейнстриме. А это тоже граждане, тоже народ.
Это тоже источник власти, как сказано в Конституции. И если даже мы считаем, что действительно 85% «за», а 15% «против», эти 15% имеют значение.
— По просьбе Московского Центра Карнеги социологи из «Левада-центра» проводили исследование о том, как люди воспринимают последние события. Поясните логику ответов людей, особенно тех 85%, которые и говорили, что события на Донбассе — это не война. В чем логика таких ответов?
— Это было не количественное, а качественное исследование — фокус-группы, с помощью которых мы выясняли отношение граждан к войне и террору. Логика большинства респондентов в том, что все, вообще все плохое устроил Запад, и прежде всего Соединенные Штаты. Потому что Европа здесь имеет подчиненное значение. А Запад хочет с нами воевать, хочет нас разделить и ослабить. А зачем — на этот вопрос ответа у людей нет. Например, ответ на этот вопрос есть у Патрушева, который в недавнем интервью «Московскому Комсомольцу» сказал: «Чтобы захватить ресурсы России». Этот ответ мне кажется нелепым, несовременным и нелогичным. Но люди даже не затрудняют себя объяснениями, зачем это в принципе нужно Соединенным Штатам. «Они устроили все это, они используют или военные, или квазивоенные цели, чтобы нас окружить, давить на нас» [поясняли опрошенные], от чего у нас рождается ощущение осажденной крепости и почти стокгольмский синдром по отношению к командиру крепости. «Они не желают нам добра, а мы защищаемся. Наши войны не наступательные, а оборонительные. И это справедливо, потому что не мы атакуем, а нас атакуют. Они превентивные, потому что есть угроза международного терроризма, и мы должны на дальних подступах к России уничтожить международных террористов. И наши войны триумфальные, потому что мы везде побеждаем». Ощущение, что мы победили на Донбассе, существует, судя по всему. Хотя это парадоксальное мышление: мы там не участвуем в боевых действиях, но, с другой стороны, это наша война. Строго говоря, мы показали, что народ Восточной Украины за нас. Мы триумфально побеждаем в Крыму, мы триумфально побеждаем в Сирии, потому что мы освобождаем территорию и мы очень эффективны. Мы триумфальны в отношениях с Турцией, потому что мы и без них проживем в торгово-экономическом смысле. Вот такая логика.
Средний класс ждет подачек от государства
— Вы в одном из своих выступлений сказали, что политический режим в России сейчас не думает о будущем. А думает ли о будущем население?
— Средний класс, да и беднейшие слои не думают о будущем, потому что они думают о выживании — здесь и сейчас. Выживание свое все социальные слои связывают с руководством страны. Поэтому социальное недовольство не конвертируется ни в социальный протест, ни в политический — и беднейшие слои, и средний класс ждут подачек от государства.
И даже протест дальнобойщиков — это протест не против Путина, это протест за Путина, чтобы он помог исправить ситуацию: он, собственно, и скорректировал законодательство, что еще от него хотеть?
Протест не становится общероссийским, потому что его не подхватывают остальные слои — профессиональные и социальные. Так происходит со всеми группами. Они все атомизированы сейчас. Ни у кого нет единой позиции. Средний класс консолидировано не выступает. Продвинутые слои среднего класса, которые предъявляют спрос на демократию, совместно не выступают, как это было в 2011–2012 годах.
Во-первых, они напуганы. Во-вторых, они занимаются решением своих частных проблем, выживанием. Многие из них, я уверен, нашли оправдание своей более пассивной позиции после 2012 года тем, что Путин присоединил Крым. Я думаю, что очень многие, кто был на площадях в 2012 году — я не могу подтвердить это социологически, это мое допущение — поддержали Крым. Тем самым Путин их купил. Поэтому средний класс сейчас в дурном состоянии. В социально-экономическом плане низший средний класс проваливается в бедность, перестает быть средним классом. Средний средний класс проваливается в низший средний класс. Верхний средний класс уменьшается в размере, во всяком случае, вряд ли он становится богаче, чем был. И эта проблема влечет за собой снижение потребительского спроса, ведет за собой падение розничной торговли и по цепочке все неприятности, связанные с тем, что на выходе мы имеем стагнацию экономики
— У меня есть пример, иллюстрирующий вашу мысль. В начале года на трассе Оренбург — Омск случилась ужасная ситуация, когда люди застряли в снежных заторах, просидели в машинах несколько часов. И один из тех, кто был тогда в машине, написал письмо Путину и попросил его разобраться. Почему у людей не возникает прямой связи с тем, что виноват в том числе и президент, который выстроил такую схему работы, при которой эта трагедия произошла?
— Люди не видят эту связь, ее нет. Они не связывают социально-экономические проблемы с политическими решениями. Эта связь не появляется, потому что есть эффект колеи, такое представление о том, что царь хороший, а бояре плохие. Это почти в каждом социальном протесте видно сейчас. Но это не единственное объяснение, конечно.
Люди видели неэффективность политических протестов. Они видели, что политические протесты ведут или в тюрьму, или ни к чему не приводят. Поэтому они хотят решать свои вопросы с помощью верховной власти. Развивается патерналистское восприятие всех возможных решений проблем. А проблемы не решаются никем. Остается только высшая власть, вот к ней и апеллируют. Это свидетельствует о полном отсутствии институтов в стране. Не работает ни один институт. Некому помочь человеку. Соответственно, остается апеллировать к единственному работающему институту под названием «президент Путин».
Это даже не институт президента, это институт «президент Путин». Это человек-институт.
— Но ведь у Путина стратегических задач настолько много, что на решение мелких задач, например ситуации человека, который застрял в снегу, у него не хватает времени, сил и возможностей. Вручную невозможно решить все такие проблемы.
— Это лотерея. А вдруг получится? Или это акт отчаяния. Человек сканирует ситуацию и не видит ни одного института. Региональным властям он не доверяет, парламент — вообще бог знает что это такое. Есть сильный лидер, есть вертикаль, на которую нанизано все что можно, а на вершине сидит Путин. Зачем писать в разные инстанции, если решение принимает один институт.
Инерции от присоединения Крыма хватит до конца срока Путина
— Вы говорили, что в России на данный момент недооценили эффект Крыма. Там нет туризма, нет экономики. Но до сих пор сохраняется сильный идеологический эффект. Почему этот эффект не спадает, а люди в своем большинстве по-прежнему говорят, что готовы все вместе заплатить за это решение?
— Это загадка. Можно выдвигать гипотезы. У меня она есть. Я считаю, что это не русский национализм — то, что люди чувствуют по отношению к Крыму. Это имперское чувство. Люди получили важнейший символический кусок империи назад. В этот символ напихано много семантики: это и счастливое детство, это и тепло, это и «Артек», и история литературы, история страны, история удачных противостояний с другими нациями. Главное — это общее чувство, что это наше. И это «наше» — важное. И мне кажется, что сам Путин, когда это затевал, вряд ли сам мог понимать, до какой степени эмоционально сильный был эффект для народа. Он угадал почти интуитивно с этой кнопкой в российском сознании. С одной стороны, эффект должен выдыхаться, так как время прошло. С другой стороны, эта константа настолько прочная, что люди с благодарностью до сих пор относятся к Путину за это территориальное приобретение, которое тоже многих удерживает от социального недовольства.
— А сколько, по вашему мнению, этот эффект еще продлится?
— С одной стороны, такой прогноз был бы недобросовестным, потому что гадать здесь невозможно. Все равно не угадаешь. С другой стороны, можно сказать, что этой инерции точно хватит до конца президентского срока. Инерции поддержки первого лица, инерции терпения в связи с кризисом. Хотя сложно предсказать, как он будет развиваться. Экономисты сходятся на том, что он будет медленно-депрессивным, а не одномоментно катастрофичным. Медленная депрессия — тоже плохо и, может быть, даже хуже, чем одномоментная катастрофа, но инерции того же резервного фонда должно хватить до выборов. Перед выборами будет истерия с еще большей накачкой патриотических чувств. Что они к выборам придумают, сложно сказать, — какую Турцию или Сирию они придумают, чтобы мы мобилизовались вокруг президента. Это очень опасный момент со всех точек зрения.
Я думаю, что в 2018 мы проголосуем за Путина как следующего президента России. У него будет тяжелейший, дай бог, последний срок. Потому что экономика лучше не станет. Даже если поднимется цена на нефть, структура экономики не изменится.
Стимулов для развития малого и среднего бизнеса не будет. Будет опять проедание ресурсов. Просто для более успешного проедания понадобится более высокая цена на нефть. Чтобы мы жили так же, как в нулевые годы, понадобится цена на нефть 120–160 долларов за баррель. Повтора не будет роста среднего класса. Эта экономическая депрессия одновременно означает политическую депрессию, ментальную депрессию, национальную депрессию, падение производительности труда. Это надолго.
— А как максимально безболезненно пережить этот период?
— Социологи изучали стратегии поведения людей в 2015 году. Сначала был обвал декабря 2014 года, а в первые три месяца 2015 года люди стали искать вторую работу, старались переквалифицироваться. Это была активная фаза. Потом они поняли, что ничего сделать нельзя, что это все серьезно и дольше, чем они думали. А затем началось ожидание. Оно длилось все лето. Лето прошло, и, как говорят специалисты по социальным вопросам, начался «социальный год». Люди обнаруживают, что денег нет, а кризис продолжается. В октябре-ноябре люди стали отвечать социологам, что кризис продлится более двух лет. Они признали, что кризис есть не только у соседа, но и у них. Но они продолжают ждать, потому что не знают, что делать. Стратегия выживания у всех разная: Москва — одно, Сыктывкар — другое, Новосибирск — третье, Камчатка — четвертое. И у нас уже не четыре России по Зубаревич [экономист Наталья Зубаревич делит российские регионы на четыре слоя в зависимости от достатка], а 24 России. Россия дробится. Получается так, что мы входим в режим депрессивного ожидания.
Что касается продвинутых классов, они не могут выбирать опцию политического протеста, потому что это опасно. Когда страна не приемлет никакой дестабилизации, а появление человека в Костроме от ПАРНАСа [в сентябре 2015 года в Костроме от Демократической коалиции на выборах в местный парламент баллотировался Илья Яшин] вызывает отторжение — зачем ты воду мутишь, мы сейчас проголосуем за «Единую Россию», и нам что-то обломится — продвинутым классам не понятно, как себя вести. В экономическом смысле они встраиваются в стратегию выживания. В политическом смысле они находятся на кухнях или в клубах, если в каких-то городах это позволяется. Многие начинают заниматься гражданским активизмом, что тоже затруднительно в этих политических условиях. На самом деле это выжидание и подготовка к чему-то.
— Надо быть реалистами и понимать, что ближайшие год-полтора экономическая ситуация сильно не изменится. Для того, чтобы компенсировать потери в экономике, когда люди ничего достойного не видят в своих кошельках, нужно объяснять, ради чего они терпят лишения. Поэтому ставки должны повышаться, чтобы она могла перекрыть то, что они уже съели. Вы ожидаете, что режим в 2016–2017 годах выберет новую жертву — страну, группу людей, придумает что-то еще?
— На мой взгляд, взгляд умеренно пессимистический, путинские элиты действительно должны повышать ставки и продолжать линейку «Крым — Донбасс — Турция — Сирия». Где ее продолжать, я не очень понимаю. Они этого тоже не понимают. Они могут пойти по пути борьбы с пятой колонной и усилению репрессий, по пути дальнейшего поиска врагов и предъявления этих врагов внутренней голосующей аудитории. Альтернатива — демократизация и ослабление экономического пресса. Я уверен, на это никто не пойдет. Не будет этого. Поэтому базовый сценарий — примерно с таким же уровнем репрессий и, может быть, их усилением.
Сценарий дальнейшего поиска врага в лице Запада и пятой колонны здесь, новой войны или квазивойны логичен, потому что предъявить нечего.
Чувство великой державы предъявили, а главная заслуга Путина, согласно социологическим опросам, — это Крым. Все время нужно замещать отсутствие продуктов в холодильнике чем-то. Я думаю, что все политические раздумья будут посвящены именно этому в преддверии выборов. В отсутствие других инструментов мобилизации электората возникает угроза усиления репрессий.
— Хотят ли россияне реальной войны?
— Судя по фокус-группам — не хотят. Они не оценивают происходящее как войну. Люди не готовы к реальным жертвам, люди не готовы воевать, не готовы к массовому кровопролитию, не хотят второго Афганистана.
С количественными исследованиями сложнее. Как было с Сирией? Сначала люди говорили до начала бомбардировок Сирии в сентябре о том, что надо помогать политически, а военное участие поддерживали слабо. Как только начались бомбардировки, процент поддерживающих военную операцию резко вырос. Наверное, переключается массовое сознание, и есть риск того, что люди захотят войны. На фоне кризиса происходит маргинализация, у многих появляются более воинственные настроения. Это моменты опасные и мало предсказуемые.
С другой стороны, как развивались события с Донбассом? Сначала все видят эту войну и не считают, что там наши погибают. И одобряют ее. Но дальше начинается момент осознания того, что наши там есть и они гибнут. Если бы у людей напрямую спрашивали о том, готовы ли они, чтобы там гибли наши мальчики, то они сказали бы нет. Да, готовы скрывать потери, потому что не хотят дестабилизировать общую ситуацию. Но едва ли готовы посылать туда своих детей. Но я бы не взялся предсказывать, какое будет общественное мнение, если начнется война государства с государством.