Акция Петра Павленского «Горящая дверь Лубянки» стала очередным событием, поделившим интернет на две части — одни в восторге, другие плюются. Художник уже достиг поставленной цели: показана не только горящая дверь, но и проблема за ней, широкие массы людей втянуты в дискуссию, а участниками акции стали и сторонники, и противники.
На следующий день после поджога дверь в главный офис ФСБ закрыли стальными листами, спрятали от глаз прохожих — это выглядело продолжением перформанса, его частью. Все, что мы наблюдаем сейчас и увидим в дальнейшем, по сути, становится развитием акции. Она не окончена.
О перформансе Павленского и об акционизме вообще корреспондент «7x7» поговорил с поэтом, журналистом и гражданским активистом Александром Дельфиновым.
— Есть ощущение, что многие в России не понимают, что такое акционизм. Можете в общих чертах описать это явление?
— Художественный акционизм возник в 1960-х годах в Западной Европе и США. Довольно быстро что-то подобное появилось и в неофициальном искусстве Советского Союза. Но по-настоящему российские художники-акционисты стали известны в конце 80-х годов, когда на волне перестройки к неофициальному искусству было повышенное внимание медиа, публики. И многое из того, что происходило в каких-то закрытых пространствах, подвалах, вышло на улицу и приобрело совершенно новое значение. Тогда появились новые имена в этой области.
Что такое акционизм? Изначально это попытка художника обозначить границу между традиционным искусством и общественной жизнью.
Почему это происходило, почему это стало важным? Потому что в послевоенный период в западноевропейской культуре, к которой Советский Союз и Россия примыкают тоже, возникла потребность в новом художественном языке. Это было связано с большим количеством причин, в том числе с тем, что появились новые медиа, телевидение, массово распространилась фотография. Технические средства настолько изменились, что если раньше художественное искусство было уделом немногих, которые получали долгое специальное образование и, соответственно, должны были получать бюджеты под свою работу, то теперь это стало доступным большему количеству людей. Произошла демократизация искусства, и это привело к тому, что многие формы искусства, например классическая живопись, стали неактуальными. Художники искали новые формы для выражения.
Кроме того, и само общество изменилось. Травматический опыт Второй Мировой войны с лагерями смерти и массовым проявлением насилия небывалых масштабов тоже поставил перед художниками новые вызовы. И художники отвечали на эти вызовы нарушением привычных границ.
Например, был такой венский акционист Петер Вайбель, которого выгуливали как собаку по улицам Вены в 60-е годы. Потом его знаменитую акцию цитировал позднесоветский и младороссийский художник Олег Кулик, который тоже был человеком-собакой, но в другой ипостаси. Это была другая собака, она была более дикая. И акционизм изначальный, 60-х годов, и акционизм конца 80-х годов был внутри художественных пространств, хотя ставились вопросы о границах, но сами художники только иногда выходили из них, проводя акции на улицах.
Однако в 90-е и особенно в нулевые годы особое распространение приобрело новое явление, которое называется «арт-активизм». Это другой шаг того же явления, другая форма развития, где методы художественного акционизма не обязательно используются чисто в художественных целях. Художники стали выступать как гражданские активисты. Сейчас они могут требовать политических изменений или изменений в корпоративной практике. Например, представители американской активистской группы YesMen, выдавая себя за бизнесменов, будучи одеты абсолютно, как бизнесмены и имитируя бизнесменов, проникали на бизнес-конференции, где получали право выступать. Они выступали с совершенно невероятными требованиями, которые подрывали изнутри саму конференцию. Таким образом они доводили до медиа и граждан сведения о болезненных проблемах, связанных с какими-то неправомерными действиями крупных корпораций.
— Мы стараемся смотреть на реакцию наших читателей и выбирать общие оценки. После акции Павленского, который поджег дверь здания ФСБ, многие люди пишут, что так может любой. Считается, что искусство — это нечто сложное, владение им дано немногим. Но акционисты делают какие-то вещи, которые можно повторить. Грубо говоря, каждый может пойти поджечь дверь и сфотографироваться рядом, поэтому акция Павленского не воспринимается как искусство.
— Это вполне понятное возражение. Любое произведение искусства, в том числе и классическое, требует объяснений. Даже если вы придете в Лувр и увидите какие-нибудь живописные работы мастеров Средневековья, вы будете удивлены тем, сколько неожиданного расскажет вам грамотный специалист. Может быть, даже обнаружите, что совершенно неправильно понимали картину. Потому что в некоторых случаях художники старого времени говорили на ином художественном языке, нежели мы сейчас. Если мы сейчас увидим картину, написанную в XVI веке, на которой изображены персонажи или пейзаж, то мы посмотрим на это как просто на реалистический пейзаж. Но очень часто художник того времени, пользуясь языком того времени, вкладывал в картину совершенно особое значение, которое нам непонятно, которое может объяснить только грамотный специалист. Конечно, любой человек с достаточным художественным чутьем и уровнем образования и самосознания сможет пройтись по любому музею и получить набор впечатлений. Но при общении со специалистом всегда будет какой-то, что называется, срыв шаблона, всегда будут ломаться стереотипы.
Так же происходит и в современном искусстве, которое в каком-то смысле заточено под то, чтобы исследовать собственные границы. Оно часто ставит вопрос о том, что является искусством, а что — нет. Художник делает то или иное действие, которое отчасти призвано поставить этот вопрос. Отвечает на него время.
Сможет ли каждый из нас провести такую акцию? Думаю, что не каждый способен сделать то, что сделал только что Петр Павленский, рискуя получить срок, который грозит ему сейчас. Не каждый сможет провести акцию, чтобы она действительно сработала.
В современном искусстве, особенно акционизме, очень важно, чтобы у этого были зрители. А зрители не на улице стоят, они потом через медиа получают информацию об этом произведении.
И еще можно сказать одну важную вещь: как раз современные художники настаивают на том, что не нужно какого-то высшего знания искусства. Те же YesMen ездят по всему миру и делают семинары, обучают тому, что делают они. Поэтому в каком-то смысле искусство превращается из элитарного, высшего знания в инструмент общественной работы.
— Живопись эпохи Возрождения сегодня считается классической. Когда появились сюрреалисты или кубисты, первое время их принимали в штыки, но потом они тоже стали классикой. Можно предположить, что через какое-то время новый язык, на котором говорят акционисты, тоже станет классическим? А после появится новый, и он тоже сначала не будет понят? И почему, по вашему мнению, за границей у гораздо большего количества людей получается считывать язык современных акционистов, понимать его, а в России он отторгается?
— Думаю, это связано с несколькими причинами. Во-первых, с уровнем образования. Многие вещи, связанные с проявлением культуры, в том числе массовой, больше понятны людям в странах Запада, потому что гораздо большее количество людей обучены еще в юности понимать этот язык. В школах проходят занятия, на которых ученики выполняют задания, связанные с разными видами искусства — кино, музыкой. Во многих странах, например в Германии, детей учат думать, понимать, искать ответы. Культура не представляется в какой-то застывшей форме, при которой прошлое и классика обожествляются и возводятся в ранг священной коровы. Это с одной стороны.
С другой стороны, мне кажется, что сейчас Россия проходит особый период. Российское общество очень травматизировано последствиями советского опыта, непроговоренной, неясной до конца историей с репрессиями.
Наше общество несет слишком много боли в себе. И в этой ситуации провокационные методы современного искусства срывают триггеры у очень большого количества людей. Происходит бессознательная агрессивная реакция.
Люди не пробуют понять, о чем с ними говорит художник, не хотят разбираться в болезненных темах. Они хотят скорее от этого спрятаться. Поэтому первая реакция — это агрессия, поэтому она принимает такие уродливые формы, как, например, разгром выставки скульптора Вадима Сидура в Манеже, который организовали православные активисты Дмитрия Цорионова. Его работы относятся к авангардистскому неофициальному искусству советского времени, а на Западе автор практически признан классиком.
Переход авангардистов в этот статус действительно уже происходит. Венские акционисты первого времени наслаждаются статусом живых классиков сегодня. Тот же Петер Вайбель организует выставки на крупнейших выставочных пространствах мира.
Я могу с некоторым сожалением сказать, что в начале девяностых годов было ощущение, что мы этот болезненный этап пройдем быстрее и с наименьшими повреждениями. Сейчас мы переживаем такой странный флешбэк, когда агрессивная группа людей, похожих на гопников, может зайти на художественную выставку и погромить экспонаты. Или когда художники вынуждены поджигать двери, чтобы обозначить свою общественную позицию, у которой больше нет никакой иной возможности выражения. Наверное, это свидетельствует о проблемах общества, но не о проблемах художников.
— В Сыктывкаре сторонники правой организации подожгли дверь в квартиру правозащитника Игоря Сажина, они же пришли на собрание Коми правозащитной комиссии «Мемориал» и облили всех кетчупом. В связи с этим возникают вопросы — чем это или выходки Цорионова отличаются от акционизма? Почему их нельзя считать художественной акцией?
— Во-первых, поджигание двери Павленским выходит за рамки законодательства, потому что это, скорее всего, порча имущества. Я не юрист и точно не знаю, под какую статью подпадают действия Павленского, только предполагаю. Также и действия группы Pussy Riot подпадали не под ту статью, по которой их потом посадили на два года, а под гораздо менее серьезную, административную.
Акция выходит за правовые рамки, и художник рискует тем, что понесет наказание. Но от этого не меняется смысл его художественного высказывания. Западные художники во времена начала акционизма тоже задерживались полицией, а потом были большие дискуссии о том, можно ли делать то или иное действие. Постепенно определенные вещи общество приняло, и стало ясно, что можно делать. А что-то осталось за рамками. Получился живой процесс.
Однако есть разница в поджигании двери, которое сделал Павленский, и поджигании, которое устраивают ультраправые в случае с правозащитником. В случае с Павленским это действие символическое, которое угрожает выражающее позицию по отношению к некой институции, но не угрожает никому конкретно.
И в этом большое отличие, так же, как в случае с Pussy Riot, которые проводили съемки своего ролика тогда, когда в храме не было богослужения. В случае, когда это делают ультраправые, смысл другой — речь идет о запугивании конкретного человека, и в этом случае всегда есть угроза насилием. Речь идет о методе психологического террора, к которому радикальные группировки прибегают, чтобы испугать своих жертв. Представители этих группировок всегда стараются скрыться. Они никогда не заявляют публично: «Здравствуйте, это я, Вася, поджег дверь правозащитнику!». Это происходит только в некоторых случаях. Вот как с Цорионовым, который себя позиционирует тоже как активист. По его мнению, он может делать что-то, потому что имеет на это некое высшее право, представляет движение «Божья воля», апеллирует к воле господа. Господь, к сожалению, молчит, не высказывается как свидетель на судах. Но уже суды должны решать — по божьей воле действует Цорионов или по своему умыслу.
В общем, есть разница между психологическим пугающим воздействием на гражданина или между разрушением каких-то художественных объектов на выставке и между художественной акцией, которая является острым критическим высказыванием по какой-то общественной проблеме, которая касается очень большого количества людей.
— Когда в начале 90-х появилась, например, Галерея в Трехпрудном переулке и многое другое, это не воспринималось так жестко обществом. В какой момент произошел перелом? Когда большое количество людей стало очень воинственно выступать против нового языка? И кто стал катализатором этого изменения?
— Мне кажется, изменения в обществе медленно назревали в течение всех нулевых годов и связаны с целым рядом событий, напрямую никак не относящихся к искусству. Очень серьезный перелом в обществе был связан со взрывом домов в конце 90-х годов, с угрозой терроризма, люди были напуганы. Потом была вторая чеченская кампания. С этого начинаются постепенные изменения в обществе, риторика ужесточается, депутаты, политики все больше начинают говорить об ограничениях свобод, о том, что демократия себя не оправдала, что у России свой культурный выбор и мы должны идти своим путем.
Антизападная риторика постепенно нарастает в течение десяти лет. Но катализатором становятся гражданские выступления 2011–2012-х годов, после которых в России сильно затянули гайки, мощно изменилась политика в области медиа.
И на сегодняшний день в обществе создается атмосфера нетерпимости за счет постоянного долбления телевизионной пропагандой, которая стремится не к просвещению людей, а скорее к оболваниваю. На протяжении последних лет мне удавалось ездить по разным городам России с поэтическими выступлениями, дискуссиями, в том числе в художественных фестивалях. Я заметил, что люди дезориентированы, но очень заинтересованы. И часто во время дискуссии, если люди чего-то не знают, они подходят и спрашивают. Бывают вопросы и грубые, и корректные. Но, так или иначе, в прямой дискуссии часто выясняется, что большинство людей нормальны. Скажем так: большинство русских людей понимают русский язык. Когда ты уважительно дискутируешь, этого зачастую хватает, чтобы непонимание, страх и вызванная им агрессия исчезли.
Конечно, это не касается, скажем, неонацистов или каких-то активистов гопнических политизированных объединений, которые в роли современных хунвейбинов громят выставки и, прикрываясь православием, патриотизмом, прикрываясь высокими образами, творят низкие дела. Эти люди изначально стоят на такой позиции, что никакой диалог с ними не возможен. А диалог опасен для них, потому что они проиграют в прямой дискуссии. Потому что если я рассказываю об искусстве, то на моей стороне факты, которые я могу подтвердить, как говорится, пруфлинками, а на их стороне пропаганда и идеология оболванивания.
— Если говорить о традициях, скрепах и особенном пути России, то можно провести параллели между акционистами и православными святыми, в частности, юродивыми, которые тоже пытались иносказательно разговаривать с народом и властью. Известен литературный пример, когда якобы Василий Блаженный в пост пытается угостить Ивана Грозного сырым мясом, и когда тот говорит, что в пост мяса не ест, юродивый отвечает: «А христианскую кровь пьешь!» Это тоже некий акт, сходный с тем, что делают художники-акционисты, и тоже выход за рамки нормы. В исламской традиции есть сходные персонажи — дервиши. Уместны ли подобные параллели на ваш взгляд?
— Безусловно, сходство есть. Традицию юродивых я, конечно, знаю, но не готов дать анализ того, насколько это связано. Есть аналогии, которые высказывались после акции Pussy Riot, потому что известно, что московские юродивые тоже выбегали на амвон и тоже творили какие-то непотребства возле храмов, что также неоднозначно воспринималось в то время. Традиция религиозного хулиганства и немного придурковатого выкрикивания правды в сторону власти в русской культуре, как и в восточной вообще, и в византийской, присутствует. Но я не стал бы говорить, что художники — это святые. Святой — это сакральное представление о человеке, который не имеет грехов и напрямую связан с божественной сущностью, опять вспоминается «Божья воля». У меня пока что нет прямой связи с высшими силами, я над этим только работаю. А художники — это абсолютно земные люди. Но это люди культуры, и они используют в том числе и культурные коды, характерные для русской культуры. Конечно, образ юродивого художник может использовать в своей работе, поскольку этот образ понятен и так или иначе действует на наше сознание или подсознание.
— Переходя к акции Павленского, который, кажется, пошел по пути мученичества, хотя, может, и не святой. Есть мнение, что она не закончена, мы видели только первую часть. Павленский, пожалуй, даже выиграл первый раунд, потому что втянул в свою акцию государство. Согласны ли вы с этим?
— Пожалуй, да. Теперь любой полицейский, который сфотографируется рядом с Павленским, войдет в историю искусства. Даже против своей воли. Уже была такая история, когда после предыдущей его акции следователь, который вел дело, превратился в его сторонника. Безусловно, Павленский — сильная личность, он делает очень четкие высказывания, которые воздействуют как на сторонников, так и на противников, его акции не оставляют людей равнодушными, они цепляют, и не обязательно позитивно. У него есть много отрицателей и даже ненавистников. Но искусство активистское, акционистское так и должно действовать, поскольку нацелено на исследование границ, оно должно в какой-то степени разделять людей. И объединять тоже, потому что, как только мы обнаруживаем границу, мы не только разделяемся, но и объединяемся на одной из ее сторон — это амбивалентная история. А потом, можно ведь переходить с одной стороны на другую, все в процессе.
Что касается мученичества, то, безусловно, Павленскому теперь грозит серьезный срок, его история с дверью отсылает нас к делу Сенцова, который получил 20 лет колонии строгого режима. Павленский шел на это дело с осознанием риска. Можно вспомнить политическую акцию самосожжения чешского студента, когда вошли советские танки. В Литве тоже была подобная акция, в 1972 году, в Каунасе. Жасминовая революция в Тунисе тоже началась с акта самосожжения в 2011 году. У Павленского не самосожжение, но все равно некий огненный акт. Его последствия в истории я не могу предсказать, в том числе и в личной истории Павленского. Но с культурной точки зрения это очень сильный жест, который в любом случае не будет забыт.
— С одной стороны, государство прессует акционистов: Артёму Лоскутову сначала премию «Инновация» вручали за Монстрацию, а потом за эту же Монстрацию судили, участниц Pussy Riot отправили в колонию на два года. С другой стороны, мы видим, как власть пытается перехватить повестку оппозиции, например, создать свои НКО, заняться борьбой с коррупцией. Так появился такой квази-акционист, как Энтео, группа «Главплакат», которая пикетировала офис «Свободной России». Насколько успешен их опыт?
— Действия Цорионова по прозвищу Энтео маскируются под действия акционистов, эти люди называют себя активистами, как и гражданские активисты или арт-активисты. Можно провести историческую аналогию с царской Россией. Когда возникло большое количество радикальных подпольных левых групп, в ответ государство при помощи тайной полиции создало праворадикальные группы, типа «Черной сотни», которые были призваны мобилизовать проправительственный электорат против левых и сторонников революционных движений. К чему это привело, мы знаем, — это в конце концов привело к гражданской войне. Эта практика себя не оправдала, царский режим не устоял при помощи таких методик. Но практика конфронтации в тактическом формате кажется ее организаторам оправданной, можно вспомнить хунвейбинов в Китае — тоже нечто подобное. Эта логика понятна, но печально, что мы будем вынуждены иметь с этим дело.
— Можно ли считать, что акционист Леонид Николаев, более известный как Лёня ****тый, участник арт-группы «Война», создал некую ролевую модель для акциониста, которой будут следовать другие художники?
— Трудно сказать. Я не был знаком с этим человеком. Не очень понимаю, о какой модели идет речь, но мне кажется, это по-своему выдающийся человек, и группа «Война», в которую он входил, сделала несколько очень ярких акций, хотя у представителей этой группы неоднозначная репутация, и можно в их адрес тоже высказывать критику. Каждый акционист, активист идет своим путем, хотя, может быть, есть какие-то общие опасности, ошибки. Но здесь очень важно, что это не движение толпы, а движение индивидуальностей. Лёня сделал свой личный выбор, он нес ответственность и риски, связанные с этим выбором. А выбор Павленского — это выбор Павленского. И выбор каждого другого человека, художника или гражданского активиста, будет его личным выбором.
— Мне понравился текст, ссылку на который вы разместили у себя на странице в «Фейсбуке». Но заканчивается он такими словами: «Павленский — акционист периода Реакции. Лодку затягивает в мутный зловонный водоворот, из которого нет выхода. Весла сломаны, парусов нет. И единственное, что могут сделать тонущие, — держаться достойно. У Павленского получается». Это очень мрачное видение ситуации.
— Это текст украинского активиста и акциониста Александра Володарского, который сейчас живет в Берлине. Я солидарен с печальной концовкой его текста. Но, с другой стороны, есть выражение, что ночь наиболее темна перед рассветом. Являясь по природе своей скорее пессимистом, я все равно сохраняю определенный оптимизм, потому что, как писал в свое время Даниил Хармс, жизнь способна побеждать смерть неизвестным науке способом.